Всего лишь два дня назад мы метались от одного важного дела к другому, выбирая, какому отдать предпочтение. А сегодня важность дел измельчала почти до их бессмысленности. Стрелки часов будто замедлили свой заполошный ход, будто устыдились суетного бега.
Так что же с нами произошло? Почему безразлична нам декабрьская сырость? Почему в устыжение нам наша суетность?
Ответ один. Мы хороним нашего Патриарха.
Продвигаемся медленно. В очередь к храму Христа Спасителя мы встали у Боровицкой, а теперь по чуть-чуть продвигаемся к Большому Каменному мосту. Переговариваемся тихо. В основном молчим. Впереди нескончаемая вереница людей, а сзади длинный чернеющий хвост: стоим уже долго. Невольно жмёмся друг к другу – не так задувает. Зонтам над нами тесно. Они трутся боками, иногда лезут в лицо. Увёртываемся... Потом принимаем решение – зонты закрыть. Без них попросторнее. Впереди девушка в тонкой, кокетливой косыночке. Замёрзла, нахохлилась. Косынку завязывает концами назад, по-деревенски. Женщина рядом просит подержать цветы. Я держу, а она вытаскивает из целлофанового пакета длинный шарф, ловко обвязывает им поясницу: «Спина застыла, – шепчет, – хорошо, догадалась прихватить из дома шарф».
Несколько быстрых шагов вперёд. Пропускают понемногу. Но вот уже почти прошли мост. Сейчас свернем направо, и уже недалеко нижний храм, от него чуть вверх, в горочку, – к верхнему. Там – Патриарх.
– Покупайте цветы! – в руках у черноглазого юноши большая охапка роз: тёмно-бордовые и белые. В основном берут белые, по одной, по две, по четыре. Старушка впереди тянет через голову денежку:
– Мне, сынок! Мне! Одну розочку! Какую? Белую, сынок. Красные-то очень уж мрачные.
Да, цветы почти у всех белые. Высокий молодой человек в длинном кожаном пальто стоит свечкой.
Я почти упираюсь в его широкую спину. Он держит большой букет лилий, которые нещадно треплет дождь. Цветы отяжелели, ещё нераскрытые бутоны слегка обвисли, мокрый целлофан ветер умудрился вывернуть так, что он съехал на кожаный рукав манжетом. Но молодой человек держит букет в поднятой руке, над головами. Молчит. Но не молчит его мобильник. То и дело нарушает тишину развесёлым, не к месту, треньканьем. Молодой человек старается перехватить звонок быстро:
– Позвоните позже, разговаривать не могу...
– Я занят. Перезвоните. Когда? Часа через три, не раньше.
– Только не сегодня... я позвоню вам сам.
Продают горячий чай. Продавщица, – поверх дутого, непродуваемого пальто синий фартук, – сама, видно, хорошо промёрзла. Чай предлагает не залихватски весело, а тихонько, будто винясь, что она не с нами в этой очереди.
– Может, чайку... Булочки есть сдобные, бутербродики с колбаской. Попейте чайку, стоять-то ещё долго...
Кто-то напоминает, что идёт пост. Продавщица испуганно ойкает:
– А я-то не знала. Булочки нельзя? Бутерброды нельзя... С чем вам чайку попить?
– С таком, – шутит кто-то негромко в очереди.
Но и «с таком» не пьют. Завяжешься сейчас с чаем, очередь ждать не будет, а догонишь ли? А вдруг милиционер не признает, скажет: «Вы тут не стояли».
Молоденькие постовые будто все на одно лицо. На них плотные плащи с капюшонами, ботинки на толстой подошве. Стоят метров через десять друг от друга, вдоль бесконечных, уходящих за горизонт турникетов. Им тепло, начальство об этом позаботилось. Никаких привычных окриков типа «не толкайтесь, все успеете, не надо мне ничего объяснять». Лица мальчиков скорбны. Ловлю себя на мысли, что они-то уж наверняка в церковь не ходят. Молодость и жить торопится, и чувствовать спешит, а церковный шаг нетороплив и размерен. Но что-то происходит сейчас с этими мальчиками, с нашей очередью, даже с самим храмом Христа Спасителя, который, мне почему-то кажется это, тоже опустил глаза и в светлой грусти затих под московской непогодой, не утратив при этом своего всегдашнего величия и дерзкого устремления в небо.
«Вот ведь как природа нашего Патриарха оплакивает», – слышу сзади негромкий женский голос.
Вздыхаем. И ещё вперёд. Всего на несколько метров, почти вплотную к стене храма, всё ближе к главному входу.
...Мы сели в поезд куда как деловые. Ехали в Пюхтицы снимать фильм. Почему бы и не снять, тем более заказной, юбилейный. К семидесятилетию Патриарха Московского и всея Руси Алексия Второго. Юбилеи всегда отмечаются одинаково. Опытный режиссер. Опытный оператор. Да и я вроде как поднаторевшая в журналистских буднях и умеющая отличить командировку серьезную и ответственную от необременительной, удовольствия ради. Я ехала в необременительную командировку. Удовольствия – через край. Во-первых, никогда не была в Пюхтицах, а тут такая оказия. Во-вторых, из Пюхтиц мы направляемся в Таллин. В-третьих, канун Рождества Христова, а это нетерпение и радость. Проводники в весёлых красных с белой опушкой колпаках. Бубенцы на колпаках позвякивают.
– Вы в Пюхтицы?
– Мы в Пюхтицы! – отвечаем звонким хором.
Сейчас, спустя почти десять лет, я пытаюсь припомнить, да вот припомнить не могу. Когда я спала? Помню, как днём, пока был подходящий свет, режиссёр гонял нас по монастырю, торопился, нервничал, перестраховывался. Свет уходил быстро, декабрьские будни на него скупы. Помню, как, проводив свет до завтра, мы мчались к игуменье монастыря, матушке Варваре, и она рассказывала и рассказывала нам о Святейшем. Вечер густел за окнами до ровной, пугающей темноты так быстро...
А ночами мы листали альбомы. Большие, массивные, тяжелющие. Они терпеливо лежали перед нами, ждали очереди. Мы были похожи на старателей, намывающих по крупинке из этих альбомов такое дорогое, такое редкое золото. Да нет, пожалуй, совсем нередкое. Долгожданные его крупинки то и дело высверкивали из недр кожаных фолиантов, и мы только ойкали, только успевали толкать друг друга в бок: «Вот эту! Обязательно! И эту! А как же без этой?» Режиссёр тыкал пальцем в фотокарточки, оператор торопливо и послушно снимал. А я смотрела и смотрела в удивительные патриаршие проницательные глаза. Вот он на освящении собора. Рядом игуменья Варвара. А вот на скотном монастырском дворе, гладит по спине тонконогого телёнка. Идёт по аллее. Осень. Ковёр золотых листьев. А вот совсем маленький. Пытливо смотрит в объектив, в руках корзинка грибов доверху. Трапеза, праздник. Святейший, тогда ещё митрополит, в центре стола. Вот вручает кому-то грамоту. Выпускает в небо голубя, Благовещение...
Уже совсем поздно ночью заканчивали мы листать альбомы. Завтра нам предстояло листать их вновь. Патриарший взгляд. Взыскующий. И – полный любви.
Да, он умел смотреть именно так. Жизнь подарила мне несколько встреч с ним. Две из них произошли до поездки в Пюхтицы, и я лишь узнала этот взгляд на фотографиях в альбоме. Перед отъездом из монастыря, когда наши кассеты были переполнены отснятым материалом, а блокноты записями, мы, утомлённые работой, вышли немного побродить по монастырскому двору. Вечерело. Режиссёр молчал. Молчала и я. Такие минуты очень желанны для души. Она любит тишину, хотя не всегда и не всем в этом признаётся. Молчали...
И вдруг режиссёр сказал мне слова, которых я испугалась. Потому что... Потому что, это были мои слова, но ещё несказанные.
– Знаешь, а ведь Патриарх... святой жизни. Я понял это здесь, в Пюхтицах.
Он замолчал. Наверное, тоже вспоминал эти удивительные предрождественские дни, подаренные нам как милость и вразумление. Встречи, встречи... Их было так много в Пюхтицах, что лавина любви к нашему Патриарху почти сносила нас, и мы малодушно жались к нашим, казавшимися такими важными, московским попечениям. Впереди праздник, и нам скоро домой. Но попечения уже никак не хотели пригревать нас, да мы и сами не хотели возле них пригреваться. Что-то произошло с душой. Она затрепетала, почти заныла, почувствовав ту ответственность, с которой нам вскоре придётся столкнуться лицом к лицу. Не увернёшься, встреча неотвратима. Заказной фильм снять не получится. Юбилейный барабанный бой – почти кощунство. Человек святой жизни смотрел на нас с фотографий. Испытующе смотрел.
Нелегко дался фильм. Но через искушения, через долгие режиссёрские бдения и муки, через холодеющее от страха и ответственности сердце он вышел. «Теперь только осталось документы на канонизацию готовить», – пошутил Святейший, его посмотрев.
Но мы-то знали, что трудились не ради своей партии в юбилейном слаженном хоре, нам важно было поделиться со зрителем тем, что мы почувствовали сами: герой фильма – человек святой жизни.
Это было и открытие, и удивление. Потому что... Да полноте, какая святая жизнь! В наше-то время! Да с такой властью и такими полномочиями! Но схимонахиня рассказывает в фильме об удивительном событии в жизни Патриарха. Ещё мальчика, отец часто привозил его на Валаам. Сам – протоиерей, он с детства прививал сыну любовь к святым местам, учил благочестиво им поклоняться. И вот приехал в очередной раз. Алёше лет десять, не больше. Происходит то удивительное, что не могли взять в толк ни валаамские монахи, ни сам протоиерей Михаил Ридигер. Старцы, никогда не выходящие на люди, живущие уединённой молитвенной жизнью, вышли... к десятилетнему будущему Патриарху. И не просто вышли. Они (!) положили ему земной поклон! Что прозрели валаамские молитвенники? Будущий патриарший куколь? Какая власть, какие полномочия! А может, тихий, не для сторонних глаз, долгий молитвенный подвиг: изо дня в день, от одной российской беды к другой, от одного сердечного приступа к очередному?
Как-то в день памяти Сергия Радонежского (люду, как всегда, люду!) Патриарх спускался по ковровой дорожке из Успенского собора Лавры на монастырскую площадь служить молебен. Спокойно, доброжелательно смотрел он на богомольцев. Патриарший крест, казалось, огнём прожигал ему грудь. Народ теснил Святейшего, всем хотелось поближе, охрана старалась расчистить проход. И вдруг... Недоглядели, как доглядишь? Перед Патриархом, будто из-под земли, выросла бесноватая. Худющая, в длинной, до полу, замызганной юбке. Она что-то злобно прошипела ему в лицо и... плюнула. Женщину оттащили, народ заволновался, заговорил. Я оказалась совсем рядом и видела: ни один мускул не дрогнул на лице Патриарха. Он спокойно вскинул руку для первосвятительского благословения, сделал очередной шаг по ковровой дорожке. Всё тот же доброжелательный, полный любви взгляд. Народ за моей спиной волновался:
– Дрянь, откуда взялась только...
– Больная психически, что с неё взять.
– Одержимая, вот бесу-то угодила...
Народ за моей спиной волновался. И вдруг справа стоящая монахиня, крупная, полная, румяная, громко произнесла:
– Ничего! Он крест золотой носит, пусть терпит!
Помню, взглянула я на неё с укором. Стоящие рядом – тоже. А монахиня, не смутившись нисколько, лишь широко перекрестилась.
Да, золотой крест и подвиг терпения. И то, и другое Патриарх нёс не год, не два, – почти двадцать. И если золотой крест видели все, то терпение даже не угадывалось в его предстоятельских речах по протоколу, в его проповедях и праздничных приветствиях, в его величественных шествиях по ковровым дорожкам, в мягком шелесте шин в его, будто не знающей скорости, машины. А ведь задумаешься, да и ахнешь. Человек, на которого всегда смотрят, он не мог позволить себе даже такой малости, как поправить митру, провести рукой по лбу, достать носовой платок, оглянуться. Тысяча глаз... Всегда ли полных любви? А куда деть любопытные, подозрительные, завистливые, откровенно недобрые? Тысячи вздохов. Да только о нём разве? О себе – хворых, обиженных, с незадавшейся жизнью, с поломанной судьбой. Он-то что, он властелин, он золотой крест носит, это мы мыкаемся, еле сводим концы с концами, щедро искушаемся и много терпим.
А куда теперь деть наше поспешное, наше заполошное – так надо. Патриарху надо принимать меры... Куда смотрит Патриарх? Почему допускает такое? «Чужую беду руками разведу». Мы и разводили – легко, играючи. Нам-то с нашего шестка куда как хорошо видно, не то что ему из его покоев в Чистом переулке. Мы из народа, а он в окружении таких далёких от жизни архиереев.
Мы судили, а оно служил. Господу Богу, ближнему, России. Мы судили, а он – молился. И пока мы рассуждали о русской идее, пока ломали копья в спорах, как правильно любить Россию, он возносил о ней молитвы, уединившись в своих покоях или служа почти каждый день Божественную литургию. Мы судили, а он терпел. Много чего, сколько – Господь ведает. Подвиг терпения понёс сполна, и, может быть, те валаамские старцы, поклонившиеся ему до земли в самом начале его жизненного пути, прозрели тогда именно этот его подвиг?
Цельность жизни – удел немногих. Метания и поиски требуют времени, а жизнь очень коротка. Жизнь почившего Патриарха цельна именно потому, что с детства до праведной его кончины на метания не тратилась, а была осенена православным крестом. Сначала нательным, крестильным, затем монашеским, священническим, архиерейским. И, наконец, тем, золотым, огонь которого не выдержала бесноватая в Лавре.
Куда уходит к старости красота? Её ловят, её удерживают, за неё цепляются. Мучителен её уход, невыносимы её знаки. Скольких красавиц превратила старость в безобразных старух, с потухшим взглядом, мешками под глазами, с дряблой, морщинистой кожей. А красавцы? Где их былой огонь, бравая выправка, широкость плеч и стремительность походки? Старость скукожила их, иссушила, свела на нет. Святые отцы утверждают: «Старость безобразна грехами, уродующими нашу плоть». Мы собираем их всю жизнь, стараясь накопить этого добра побольше. Грех – болезнь. А болезнь не красит. Человеку в преклонном возрасте красивым уже не быть.А Патриарх? Он был красив. Хотя земная жизнь своими мерками честно отмерила ему старость. Я помню Святейшего в начале его Патриаршества, видела и незадолго до расставания с ним. Он почти не изменился. Каким секретом владел этот человек, почему не согнули его годы? Этот секрет бесспорно – праведная жизнь. Внутренний свет этой жизни проливался в его глаза мудростью и покоем, сообщал чертам благородство, уму – ясность, походке – величие. Красивый человек смотрит теперь с фотографий в наше бытие, как всегда, мудро, несуетно, будто о чём-то деликатно вопрошая. Прожитые годы лишь лёгкой тенью читаются на его портрете. Мало таких лиц. Потому что мало праведников.
Вот и этого не стало.
Удивительно, но слова, такие естественные в подобном случае – умер, покойник, похороны, – в те дни произносились нами редко. Как-то интуитивно мы чувствовали их неуместность, вернее – несоответствие тому, что происходило. Даже цветы несли Патриарху белые. «Мне белую розочку, белую, красные-то уж очень мрачные». Да, мрачные цветы соответствуют мрачному событию. Прощание с Патриархом стало событием светлым. Можно назвать это чудом, а можно не называть никак. Наша любовь к формулировкам порой оборачивается мелким славословием, которого очень боятся глубокие чувства. Может быть, поэтому мы так редко их переживаем. Но люди очень хотят глубоких чувств. Мир, где так мало настоящего, разрушает нас, а ещё приучает без этого настоящего обходиться. Как любит говорить молодежь – типа. Типа любовь, типа дружба, типа учусь, типа отдыхаю. А ещё – типа чувствую.
Мы шли и шли к Патриарху: днём, ночью, ранним утром, опять ночью... Это настоящее. Мы не боялись настоящего, нам хотелось удержать его, напитать им душу. Славное, почти забытое слово – соборность. Это когда ты – часть целого, а в целом – твоя маленькая, щедрой рукой отданная лепта. Это когда отдавать и принимать одинаково радостно, потому что – потребность.
Патриарх наделил нас этой радостью сполна. Нас миллионы, он один. Земной человек, пришедший в мир на отпущенное Господом время. Какой духовной крепостью надо обладать, чтобы сил одной-единственной его души хватило с достатком на сотни, тысячи, миллионы страждущих душ, ради которых он носил на себе свой нелёгкий золотой крест.
Говорят, что почил Патриарх в день, когда был разрушен храм Христа Спасителя. Все мы помним хронику богоборческих, страшных лет. Физическая, реальная сердечная боль. Исполин-храм как подкошенный рухнул наземь и бесовская вольница заулюлюкала, загомонила, празднуя победу своего дутого величия. Сколько тостов поднято за эту победу. Сколько протёрто штанов в президиумах всех уровней. Сколько бумаги вымарано на доклады, отчёты, многотомные труды. Сколько глаз схлопотало себе близорукость, эти труды изучая. Проходят годы. И в храм Христа Спасителя, а нам теперь кажется, что он был всегда, именно в день его уничтожения идут десятки тысяч православных. Идут попрощаться с тем праведником, чьими молитвами, попечением и предстоятельством вершилось торжество Православия в нашей Отчизне и чьим смирением были попраны бесовские победы. Во дни прощания с Патриархом был посрамлён бес. «Смерть, где твое жало? Смерть, где твоя победа?» И как тьма, это всего лишь отсутствие света, так и смерть – это всего лишь отсутствие жизни. А если жизнь торжествует победу, где обретётся смерть? Время жить и время умирать. Естественный, закономерный ход земного устроения. Всё, что естественно – логично. А всё, что нелогично – противоестественно, потому и называется чудом. Чудо – рок Господа. Но всегда щедрая Его десница чудесами не изобилует, ведь Господу важно, чтобы любили и ценили естественную, привычную жизнь. Исключение – праведники. Вот как раз их жизнь Господь наполняет великим и особенно глубоким смыслом, чтобы остальным званым («много званых, да мало избранных») оставалось лишь удивляться и устыжаться. И творит Господь чудо: неотвратимая смерть попирается торжествующей жизнью.
Свидетелями этого чуда стали все мы, провожавшие Патриарха в вечность. Какие похороны?! Не было никаких похорон. Это были проводы, всенародные проводы в Небесное Царство.
Сейчас, когда ещё раз слушаешь его выступления и проповеди, его первосвятительское мудрое слово, всё воспринимается по-другому. Более остро и глубоко. Раньше слушали вполуха, сейчас – внемлем. И понимаем, как настойчиво старался достучаться Патриарх до наших душ, как повторял и повторял прописные истины Православия: «Не злобитесь, не ссорьтесь, не своевольничайте». Отеческая забота и отеческая тревога. Разве многодетный любящий родитель не разделяет поровну между чадами свою отеческую любовь? И опять творит Господь чудо. Последнюю проповедь Патриарх произносит... без слов. Но мы слышим её, и мы торопимся, тоже любящие его дети, порадовать его, заверить, что мы не совсем уж плохи, мы стараемся, мы будем очень стараться...
И удивляемся. Так вот как, оказывается, можно жить. Смерть, которую мы так боимся, выходит, страшна только тем, кто боится жизни. Кто прячется от неё за собственными грехами, называя при этом свою трусость перед жизнью нежеланием много на себя брать. А, оказывается, много на себя брать – это и много получить взамен. Ведь мелкие чувства произрастают на мелкой почве. Глубокие – на глубокой. А мы так страшимся глубины...
Справедливые Божии суды всё расставляют по своим местам. Длинная, нескончаемая очередь к храму Христа Спасителя. Похороны Патриарха? Нет. Проводы в Небесное Царство.
Мы встаём в очередь. Мы держим в руках белые цветы.
Наталия СУХИНИНА