Под Андреевским флагом

Протоиерей Георгий Поляков, настоятель Свято-Никольского храма-памятника в Севастополе, автор труда «Военное духовенство России», ведет огромную работу по духовному окормлению Черноморского флота и увековечению памяти Крымской войны, обустраивает Братское кладбище при храме, где похоронены десятки тысяч героев Первой обороны Севастополя (1854–55 годы).

— Отец Георгий, как вы стали окормлять Черноморский флот? Все-таки по известным причинам традиции военного духовенства при советской власти были разрушены…

— В 1990–1991 годы Черноморский флот при разделе власти лишился какой-либо поддержки со стороны государства. Командирам не на что было закупать солдатам самое необходимое… Я был благочинным Севастопольского округа. Хотя на весь Севастополь тогда и действовало всего лишь два храма. Ко мне приходили военные. Я знал все их беды. Они, конечно, и радостями делились, но горестей в то время было больше…

Тогда был период демонтажа управления, в том числе и в структурах флота. Так что с офицерским составом нам вместе приходилось массу проблем решать, — выходили на возглавлявшего Правительство Москвы Ю. М. Лужкова. Помощи только из столицы удалось добиться. Но требовалось ведь не только материально поддержать флот, я стал бывать на кораблях, в боевых частях. Так мы по сей день уже три десятилетия тесно сотрудничаем.

— А какая тогда духовная обстановка на флоте была?

— Черноморский флот присяге не изменил. На все предложения и посулы Украины 99,9 процента служащих не повелись. Хотя чего только командующему составу, офицерам, да даже матросам украинская сторона не предлагала за переход под украинские флаги. Когда начался раздел, боролись за каждый корабль. Дух был боевой. Честь и хвала. Это при том, что многое тогда в стране просто обваливалось и распадалось. Над Свято-Никольским храмом-памятником я поднял тогда, во времена еще Украины, Андреевский флаг. У нас много говорят о том, что мы веру из Византии приняли, от греков. Но первым, кто проповедовал христианство, все-таки был для нас святой апостол Андрей Первозванный.

— Апостольская проповедь не могла не оставить той закваски, которая, может быть, и исподволь, но меняла народ…

— Да, и Андреевский флаг — это память об этом преемстве в вере от первого ученика Христова. «Бать! Сними Андреевский флаг…» — помню, ко мне обратился командующий тогда военно-морским флотом Украины М. Б. Ежель. «Чего это вдруг?» — уточняю. «Я тебе дам самый красивый флаг Военно-морских сил Украины». — «А ты мне скажи, пожалуйста, кто тут при первой обороне Севастополя под украинским флагом воевал? Тут десятки тысяч воинов лежат. Раньше в императорских путеводителях наше Братское кладбище вокруг Свято-Никольского храма стотысячным называли. Они же под Андреевским флагом погибли все, под флагом России. При чем здесь украинский флаг?» — «Ты не понимаешь, в какое ты себя положение ставишь…» — «Простите, у меня два сына, — говорю, — растут. И я как раз таки не знаю, как им буду в глаза смотреть, согласись я на ваши преференции. Вы не втягивайте меня в политику!»

Наш храм стал духовным оплотом не только для военнослужащих, но и для их семей. 2014-й год на Украине был напряженнейший. Так ко мне сюда заезжали и признавались: «Батюшка, едем с семьей на машине, не знаем, куда детей пристраивать — война начнется… А тут увидели Андреевский флаг над храмом, и сразу отлегло: значит, всё нормально». И такое мне неоднократно слышать приходилось от совершенно неизвестных людей.



У меня 8 походов в море. Это и высадка десанта ВДВ в Приштине (Косово) в 1999 году. Тогда наши «друзья» (в больших кавычках) болгары пути по воздуху перекрыли, и встал вопрос: как десантников перебросить? Тогда и пришли на помощь корабли Черноморского флота.

Это было в истории впервые, чтобы воздушно-десантные войска (ВДВ) добирались до места назначения на кораблях, предназначенных для морской пехоты. Пока мы плыли, ко мне человек 30 ребят сами пришли: «Батюшка, мы хотим исповедоваться, причаститься».

А перед самым плаванием, когда мы еще только грузились, я, помню, обратился к главкому В. И. Куроедову, чтобы один из кораблей зашел на Афон, возрождая древние традиции Российского Императорского флота, когда корабли, уходя в дальнее плавание по Средиземному морю, подходили к Святой Горе и служили молебствие. Главком дал добро. После высадки десанта один из наших кораблей, «Цезарь Куников», подошел вплотную к этой монашеской республике. Вот мы там тогда греков перепугали …

— Они, наверное, подумали, что вы будете Андреевский скит назад забирать?

— Кто их знает, но появились мы под Андреевским флагом! Громада такая, а эти БДК — большие десантные корабли, — они еще плоскодонные, так что мы очень близко подошли — метров 50 до берега оставалось. Тишина. А мы рано-рано утром прибыли. Штурманы замерили глубины, и один из них, такой молодой хлопчик, помню, рапортует командиру корабля: «Корабль для высадки десанта готов!» Стоим минут 20–30… «Ну, что, — говорю, — гуднём?» Мы как гуднули, а там же скала, и вот этот звук еще и отрекошетил, да как пошел такой звуковой волной… — там, наверно, все, кто еще не молился из монахов, со своих лежанок попадали. На Афоне внутренняя полиция есть, — смотрим: вдруг забегали… Минут через 5 уже на лодочке между нами и берегом в Дафни помчались. К нам, главное, спинами повернулись: кто их знает, этих русских, что они еще учудят… Монахи на лодке со святынями тут же тоже подплыли — с мощами святителя Николая, святого Иоанна Русского и со стопой апостола Андрея Первозванного. Матросы у нас выстроились на палубе, мы отслужили молебен о здравии служащих Черноморского флота, помянули всех десантников поименно, кого в Косово высадили. А потом я эти списки еще и на Афон передал. Никто, кстати, из тех, за кого молились, в ту кампанию не погиб. Только один был ранен. Хотя среди другой смены, знаю, были потери.



— Вы же и в Чеченскую войну бойцов сопровождали?

— Это тоже в 1999 году, во вторую Чеченскую кампанию было. Наши морские пехотинцы были переброшены в Дагестан, в Чечню. Штурмовой батальон. В Ботлих, помню, вертолет меня доставил, а винты работают — потому что там, в горах, по разным причинам так положено, нельзя прерывать их ход — потом не взлетишь.

И вот, пока мы там общались с личным составом, говорю: «Ребята, кого еще из ваших близких помянуть — пишите имена». И к офицеру обращаюсь: «Бумагу давай». А он пометался и не нашел ничего. Тогда мы цинковые ящики с боеприпасами открывать стали, а там такая оберточная гофрированная фольга, и ребята мне на ней уже имена писали. Причем буквально каждый имя своей мамы написал! Представляете, это те сорванцы, о которых возмущались: что это, мол, за молодежь пошла?

Но в боевой обстановке, когда ты, может быть, сегодня-завтра умрешь, мальчишки эти враз меняются. Тот внутренний стержень, что у русских воинов из поколения в поколение выковывается, ничем его не прогнешь. На гражданке-то они, может, и хулиганят. Но в бою уже видно, кто есть кто.

Один только парень, помню, подошел и имя отца мне продиктовал. Мы с ним после уже пообщались: мама раньше, оказывается, умерла, он с отцом живет и вот — переживает за него.

Так, слово за слово, а вертолет-то вдруг возьми да и начни взлетать… Солдатики к нему уж бросились, стучат прикладами автоматов. Все-таки и в салоне командующие меня хватились, — нам надо было на следующую точку вместе лететь. Без смеха этот случай не вспоминали потом.



— Но на самой войне не до смеха конечно. Тут больше о жертвенности говорить приходится.

— Жертвенной славы Господь только лучших сподобляет — тем более во время сражений, на войне. Да даже и в мирное время, при каких-нибудь чрезвычайных ситуациях, когда надо кого-то спасти... У нас на Братском кладбище вокруг Свято-Никольского храма очень много героев лежит: это и генералы, и офицеры, и матросы. Даже дети есть среди тех, кто жертвовал собою...

— Как?

— Например, воду сражающимся, невзирая на рвущиеся вокруг снаряды, подносили. Кто-то из этих совсем мальчишек от ранений осколками погибал. Разве это не героическая смерть? Что там, казалось бы, жажду артиллеристам утолить, воды принести… А что они, думаете, не понимали, что рискуют при этом собой? Ведь не трусили, не прятались, а шли. Маленьким своим сердцем всю важность своей миссии осознавая.

В минуты опасности неверующих не бывает. Человек на войне сам для себя совершенно иначе открывается, он и понимает всё, и чувствует уже по-другому. Это какой-то всегда духовный порыв, подъем. Хотя и трусость, и слабость на фронте тоже проявляются, — может быть, как эпизод, и страшно самому может стать. Для этого исповеди, причастие как раз и нужны. В бою очень четко всё разделяется: и высокое, и низкое — всё на виду. Это на гражданке, в миру теплохладность, бывает, преобладает. А там уже не до полутонов: всё явно и открыто.

Что происходит с человеком, когда он под пулями за раненым другом бросается и сам погибает? Разве это не жертва? И разве сила для этой жертвы не нужна? Он что, не знал, что может умереть? Знал прекрасно и всё понимал. И отдал жизнь. И «нет больше той любви», как сказал Спаситель.



— А с другой стороны, на того же почившего недавно отца Димитрия Смирнова очень много нападок было: мол, про сильное Православие говорил. Вы как считаете: Православие может быть сильным?

— Православие — это сила и есть. Золотое правило христианина: вот, ты увидел, что кто-то издевается над женщиной, над ребенком, — что же ты, мимо пройдешь, не поможешь? Это грех будет на тебе. Может быть, тебе и придется врезать негодяю, а бить по лицу человека негоже… Но тут уж выбираем из двух зол меньшее. Ты должен заступиться за слабого! Ты обязан. Только это по-православному. И больше никак.

Точно так же, если враг нападает на твою Родину, глумится над святынями, ты что, будешь отсиживаться: «Как бы чего не вышло… как бы кого не убить?..» Это трусость, а не благочестие, — давайте будем называть всё своими именами. А если ты живот свой положишь «за други своя», за Отечество, — подвиг совершишь. И не только телесный, но и духовный, выйдя на эту брань: и свои страсти, и неприятеля одолевая.

Надо быть готовым к тому, что стоит только за что доброе взяться, тут же на тебя еще и враг невидимый восстает: тут и трусость будет вокруг, и предательство, и опала… Это один из признаков богоугодного жительства — демоны тут же набрасываются на тебя, просто зубами вокруг скрежещут, душу готовы в клочья изорвать

— Говорят, ещё несколько десятилетий назад на месте Братского кладбища была мерзость запустения, и вы противостали тем, кто хотел её сохранить...

— Помню, когда я лет 30 назад только пришел служить в Свято-Никольский храм, всё Братское кладбище заброшенное кустарником уже позаросло... Памятников практически не видно. И захоронения облюбовало хулиганьё: пили там, матерились, еще непонятно какие — вслух и не произнесешь — непотребства творили… Прямо на могилах воинов-героев. Скажите мне, пожалуйста, я что, должен был мириться с этим всем? Толерантно им приветствия, проходя в храм, посылать?! Глаза закрывать, уши затыкать? Я, мол, там послужу, за закрытыми дверями, а это меня не касается? Пусть милиция с этими элементами разбирается? Я так не могу. Подошел сразу же: «Ребята, вы меня простите, но вы вот сейчас на братской могиле сидите… А кто-нибудь из вас может сказать, что здесь ваш сродник не лежит?» Кто-то повскакивал, до кого-то дошло… Другие — чуть ли не матом: «Вали, батя, подобру-поздорову…». Я не обращаю внимания: «Это кладбище, где захоронены герои, благодаря которым все мы, и вы в том числе, живем здесь сейчас…». Кто-то из них там уже весь закипает, глаза навыкате, кровью налились… «А вы тут гадите, материтесь… Место-то святое…». Я им сразу сказал, что в милицию обращаться не буду, сами как-нибудь разберемся, если это всё будет продолжаться.

Я уж их в канонические тонкости — что можно и чего нельзя священнику — не посвящал, но предупредил, что скажу пастве, и мы вам впредь могилы осквернять не дадим. «Ты нам что, угрожаешь, батя?» — кто-то, помню, еще хорохорился, выкрикивая мне вслед. Но потом они уже помалкивали, разве что пробубнят: «Неправильный какой-то поп попался…». Обидели мы их? А что, мы им должны были потакать?



— А обращать вам кого-то из них доводилось?

— Но там-то были просто хулиганы. А так, тогда в 1990-е, и бандитов в Севастополе, как и всюду тогда, достаточно развелось. Один из таких ко мне как-то заявляется: «Хочу открыть здесь монастырь Шаолинь». «Только этого, — думаю, — не хватало!» А он там был какой-то чемпион Европы в каких-то там восточных единоборствах, у него уже несколько сотен учеников из местных парней. «А вы крещены?» — спрашиваю. «Нет». — «А какой веры у вас мама, папа, дед, бабушка, прадед, прабабушка?..» — «Православной…» — «А вы как?» — «Да не задумывался я как-то об этом…». А недели через две-три возвращается: «Покрести». А с ним еще человек 50 пацанов пришли. Мне потом начальник милиции выговаривал: «Ты кого принимаешь? Ты с кем связался?» — «Я священник, — говорю. — Мой долг каждому, кто к Богу обращается, помочь». Этого крестившегося бандита, кстати, месяца через полтора убили.

— Может быть, бесы отомстили так.

— Возможно. Я тогда еще начальнику милиции припомнил, что этот чемпион и у них самих боевые искусства сотрудникам преподавал. «Да это… Мы так…» — стал отнекиваться он. Да как бы там ни было, но если у кого-то из той криминальной полусотни в сердце что-то шевельнется, — в этом мире уже будет меньше зла. Они ведь в детдомах потом помогали, когда в 1990-е властям было не до них. А бедные мальчишки и девчонки сами ходили на рынок просить, чтобы кто-нибудь им что-нибудь поесть подал… Да их любой обидеть мог. Надругаться. Кто бы за них там вступаться стал? Наказывать… А вот те, кого все считали бандитами, на защиту сирот-то и поднялись. У нас из храма, знаю, детдомовцам тогда с канона еду носили, да те «благоразумные разбойники» им помогали, — вот и всё.

Я, может быть, наивный, но кого-то из этих, как иные добропорядочные грамотеи полагали, преступников я и в храме видел потом. А тот, убитый, он же к Богу уже крещеным, очищенным, уже узнавшим, что такое причастие, — пошел. Может быть, его смерть стала его очищающей голгофой. А тех, кто вокруг, и даже из прихожан-захожан, разорялся: «Что это за священник такой? С уголовниками якшается», — просто игнорировать пришлось. Стоит за какое доброе дело взяться, враг будет действовать через кого-то: тут как тут. Это аксиома.



— А вам приходилось общаться с призывниками-пацифистами?

— Ну, естественно, приходилось. Но я всегда стараюсь очень осторожно действовать, говорить. Откуда мы знаем, что у человека в жизни произошло, что он пришел к тем или иным убеждениям? Разные мальчишки в армию приходят: и пацифисты, и баптисты, и кого только нет. Сразу объявлять кого-либо вне закона: «Мы, мол, тут военные, а ты? Мы вот православные, а вы?» — это глупо. А вот примером служения кого-то убедить — это другое. Да даже если они просто о тех, кто у нас вокруг Свято-Никольского храма захоронены, задумаются, — это уже часто многое может переменить.

Я обычно к нам в храм всех ребят-новобранцев приглашаю. И это не просто посещение. А мы подробную экскурсию проведем, всё расскажем, пообщаемся с каждым. Дарю я им и книжечки свои. Небольшие брошюрки. Чтобы можно было быстро прочитать. А там, глядишь, чем-то и заинтересуется. Сам спросит. Даже с чем-то поспорить захочет — хорошо! Но самое-самое главное в работе со всеми и каждым — дров не ломать. А спокойно, размеренно и только примером убеждать. Когда жизнь действенна, тогда слова второстепенны бывают. Разные ситуации есть. Да и не все в армии христиане, пусть и разных конфессий, деноминаций.

Помню, перед боем в Чечне я окроплял всех ребят святой водой, благословлял, раздавал иконочки святителя Николая. А в сторонке так стоит паренек, мусульманин оказался: «Батюшка, — говорит, — а мне как?» — «Знаешь, — отвечаю, — есть такие святые — они для всех! Их и православные, и мусульмане, и католики, и все-все-все почитают…».

— Отец Валериан Кречетов рассказывал, что в православном храме Ташкента видел мусульман, которые перед иконой святителя Николая молились! «Нас мулла, — поясняют, — к нему послал». Это у них в самых безвыходных ситуациях такое предлагается действенное средство…

— Так я тому солдатику и объяснил: «Молись ему, и он тебе в самый сложный момент поможет!» Ни в чем и ни с кем нельзя перегибать палку. Ни с пацифистами, ни с баптистами — ни с кем. Все мы — люди.



— Что меняет в молодежи, в этих мальчишках, которым предстоит служить, или они уже служат, знание истории? Того же жертвенного подвига иеромонаха Антония (Смирнова), например?

Справка: Иеромонах Антоний (Смирнов; †1914) — военный священник минного заградителя «Прут». 16/29 октября 1914 года «Прут» был обстрелян германским линейным крейсером «Гёбен». Не имея возможности скрыться от неприятеля, командир «Прута» приказал готовить корабль к затоплению. Команда открыла кингстоны и начала высаживаться на шлюпки. Когда судно стало погружаться, судовой священник иеромонах Антоний (Смирнов) уступил своё место в шлюпке матросу, а сам с тонущего корабля благословлял отплывающих матросов. Отец Антоний погиб вместе с кораблём и за этот подвиг был посмертно награждён орденом св. Георгия 4-й степени. Из команды «Прута» погибло 30 человек, 145 человек спаслось на шлюпках. Уже в наши дни «Прут» был обнаружен на глубине 124 м в 14 милях от мыса Херсонес. Отец Георгий Поляков выступил инициатором подъема останков погибших героев.

— Всё это очень многое меняет. Пример отца Антония — это подвиг служения до конца, до последнего дыхания. В моей книге «Военное духовенство России» и другие такие примеры приводятся. Святейший Патриарх Алексий II написал к ней вступительное слово, отмечая значение вообще восстановления традиций военного духовенства.

И вот, представляете, надо затопить корабль, быстро, но так, чтобы и мины в нем еще не взорвались. Суматоха. Корабль — не машина, его так просто не остановить. Он продолжает ход. Шлюпки — в воду. Но всем в них места не хватит… Да не все и смогут спастись — 26 бойцов еще лежали в лазарете… С ними и остался отец Антоний. Утешить их в последнюю минуту. Место в шлюпке, куда его звали, кому-то из молодых ребят уступил.

«Прут» же взял тогда, в первый день объявления Первой мировой войны, в Ялте батальон пехоты. А между нами говоря, не все пехотинцы и плавать умеют. Когда стали корабль топить, в первую очередь высадили тех, кто не умел плавать, — и места-то в лодках им предназначались. А так уже прыгали в воду, — в лучшем случае на спасательных кругах, или деревянную койку брали с собою. Но вода-то в октябре уже холодная. Долго ты в ней не продержишься. Поэтому батюшка, увидев всё это, и уступил свое место. До последнего их крестом и Евангелием благословлял. Отец Антоний, вспоминали потом выжившие (а спаслась, действительно, почти вся команда, за исключением тех, кто пошел на подвиг, подрывая днище, погиб при обстрелах врага, да был болен и в лазарете; некоторых еще взяли в плен), — так вот, те, кто спаслись, вспоминали, как отец Антоний крестил также вражеский крейсер «Гебен», молился, чтобы его снаряды не спровоцировали взрыва мин, что были в трюме «Прута», — тогда бы погибли вообще все…

Я опять вернусь к Братскому кладбищу, где бы и надо захоронить останки героев. Когда ко мне кто приходит, зачастую всей семьей с детишками, что-то спросить, я им говорю: «Можно, я вас сначала попрошу? Если у вас есть сейчас возможность, время, вы просто пройдитесь тут, хотя бы по центральной аллее, посмотрите, кто захоронен, а потом возвращайтесь, я как раз освобожусь, и мы поговорим».

Они возвращаются просто другими людьми. У них даже лица меняются. И глаза уже какие-то не те, что были буквально полчаса назад, и говорят они иным голосом, — как-то тише, неторопливее. Люди — даже гражданские, что уж говорить о военных, кого сама служба во многом переплавляет и очищает, — меняются, соприкасаясь с историей, прямо на глазах.

— А чем наша память о погибших важна тем, кто сейчас в море выходит и, Бог даст, еще будет выходить?

— В том-то всё и дело, если про поднятие боевого духа говорить. Тут вся суть. Народ, который не чтит героев, — обречен. А то и порабощен будет…

Разве это беспамятство общества жертвенный дух в ком-то воспитает? С каким настроем нести службу тем, кто в море выходит?

А если ты знаешь, что государство с почестями подняло останки своих защитников, — всех похоронили, родственников нашли, в храме молятся при Братском кладбище, — ты же и службу свою уже совсем по-другому воспринимать будешь.

И наши дети будут на примерах героев, в атмосфере общества, знающего и помнящего свою славную историю, совсем другими расти.