№ 05 (107), 2003 год. ПАСХА КРАСНАЯ

В Оптину приехали космонавты, разыскивавшие даже не монастырь, но ту точку пересечения координат, где над землей вздымался в небо столп света. Они засняли из космоса свечение. Это была Оптина, она еще в руинах, но источает уже земля благодатный свет.
 Рубеж в истории Оптиной пустыни – Пасха 18 апреля 1993 года. И Оптина прошла через то огненное испытание, из которого она вышла уже иной. В этот день в нашу жизнь зримо вошла вечность. В храме перед открытыми Царскими Вратами стояли три гроба, и люди с ослепшими от слез глазами шли к братьям с последним целованием: «Христос воскресе, отец Василий!», «Христос воскресе, Трофимушка!», «Христос воскресе, отец Ферапонт!». Душа почему-то не вмещала этой смерти – с братьями шли христосоваться, как с живыми, и, выбрав самое красивое пасхальное яичко, клали на край гроба, наивно подталкивая поближе к руке. «Христос воскресе, родные!»
 Так и стоят до сих пор перед глазами три гроба, окруженные, будто венцами, яркой радугой пасхальных яиц. А над онемевшим от горя храмом звучал с амвона тихий голос игумена Павла: «Вот жили мы, жили и не знали, что среди нас живут святые».
 Как стремительно краток был их монашеский путь! Врач Ольга Анатольевна Киселькова, знавшая о.Василия еще по Москве, сказала о его пути: «Это было восхождение по вертикальной стене».
 В храмах России уже пишут их иконы, а люди приезжают в Оптину, чтобы рассказать о случаях дивной помощи по их молитвам.

 Пение оборвалось разом от какой-то звенящей тишины в ушах. Почему молчит Оптина и не слышно колоколов? Воздух в эту пору гудит от благовеста.
 Бросились на улицу, всматриваясь в монастырь за рекой – в рассветном тумане белела немая Оптина. И эта мертвая тишина была знаком такой беды, что бросились к телефону звонить в монастырь и обомлели, услышав: «В связи с убийством и работой следствия, – сказал сухой милицейский голос, - информации не даем».
 На Пасху 1993 года в благодарственную жертву Господу принесли себя трое оптинских новомучеников. Все трое соборовались в Чистый Четверг, причастились перед самой кончиной и приняли смерть за Христа, работая Господу на послушании. И Господь дал знак, что принял жертву, явив в час смерти в небе знамение. Свидетелями его были трое – москвичка Евгения Протокина, паломник из Казани Юрий и москвич Юлий. Она ничего не знали об убийстве, уехав из Оптины сразу после ночной пасхальной службы и теперь стояли на остановке в Козельске, дожидаясь автобуса на Москву. Слушали пасхальный звон, глядя в сторону монастыря. Вдруг звон оборвался, а в небо над Оптиной будто брызнула кровь. Про кровь никто из них не подумал, глядя в изумлении на кроваво-красное свечение в небе. Они посмотрели на часы – это было время убийства. Пролилась на земле кровь новомучеников и, брызнув, достигла Неба.
 И все длилось эта немая Пасха с криком боли в душе: почему безучастно молчит Россия, когда льется невинно православная кровь? Неужели мы опять забыли, что молчанием предается Бог?!
 Сорок дней и ночей, не смолкая, гудели колокола Оптиной, будто силясь разбудить русский народ. Но знак беды не был услышан, а уже через полгода шли танки на Белый дом. И было много крови в тот год.
 «О Россия, Россия, – сказал после революции духовник Царской семьи архиепископ Феофан Полтавский. – Как страшно она погрешила перед благостью Господней. Господь Бог благоволил дать России то, чего ни одному народу на земле не давал. И этот народ оказался таким неблагодарным. Оставил Его, отрекся от Него, и потому Господь предал его бесам на мучение. Бесы вселились в души людей, и народ России стал одержимым, буквально бесноватым… Но одержимость эта пройдет по неизреченной милости Божией, народ исцелится. Народ обратится к покаянию, к вере. Православие в ней возродится и восторжествует».

 «В нем чувствовался огромный внутренний драматизм и напряженная жизнь духа, какая свойственна крупным и сложным личностям. Что за этим стояло, не знаю. Но это был человек Достоевского», - вспоминал о нем художник Сергей Лосев.
 Был такой случай. К дежурному по храму подошел приезжий, сказав о себе, что в монастырь он попал случайно и, сомневается в душе, а есть ли Бог? «Бог есть! – сказал он взволнованно. – Я увидел здесь, как молился один монах. Я видел лицо Ангела, разговаривающего с Богом. Вы знаете, что среди нас Ангелы ходят!» – «Какие Ангелы?» – опешил дежурный. А приезжий указал ему на инока Ферапонта, выходившего из храма.
 «Молитва должна быть главным подвигом инока», – писал святитель Игнатий Брянчанинов. У инока Ферапонта была такая жажда молитвы, что ее не насыщали даже долгие монастырские службы. У него умирала в больнице его мать. За ним стояла его далекая от Бога родня с некрещеными сестрами и тот глухой таежный поселок, где, сгорая от водки, рано ложились в землю его сверстники. Когда позже на могилки оптинских братьев приехал молодой сибирский священник о.Олег (Матвеев), он рассказал, что в иных местах Сибири до ближайшего храма надо лететь самолетом, а вокруг секты такого черного толка, что, уезжая из дома, он увозит жену с детьми к родственникам из-за угроз убить их. «Дайте нам, какие можно, материалы о наших сибиряках-новомучениках, – сказал священник. – Они наши первопроходцы и молитвенники, а за ними стоит Сибирь».
 Тайну своей необычайно напряженной молитвенной жизни перед смертью инок Ферапонт унес с собой. Но иноку Макарию (Павлову) запомнилось, как о.Ферапонт однажды сказал при всех: «Да, наши грехи можно только кровью смыть».
 Инок Ферапонт всю свою краткую монашескую жизнь молил Спасителя о прощении грехов. И подвиг его жизни – это подвиг покаяния.

 «Трофим был духовный Илья Муромец, и так по-богатырски щедро изливал на всех свою любовь, что каждый считал его своим лучшим другом». Он кочергу шутя завязывал бантиком. А однажды, запомнилось, он был чем-то расстроен и, продев между пальцами гвоздь-сороковку, сотворил молитву: «Господи, помилуй!» От гвоздя после этого осталась спираль. Был мастером – золотые руки, и каждое дело исполнял так талантливо, будто сызмальства был обучен в нем.
 Поверить в сугубое постничество о. Трофима было трудно – всегда неутомимо-бодрый, радостный, вид имел цветущий. Трофима все любили и, казалось, знали. А после убийства выяснилось – человек он был закрытый и сотаинников не имел. «Вспоминаю Трофима, вижу картину, – улыбается паломник Виктор Прокуронов, – приезжает Трофим с поля, а к нему со всех сторон спешат дети и бегут, ласкаясь, собаки. А монастырские кони уже тянут шеи, норовя положить ему голову на плечо». Дети любили инока восхищенной любовью.
 Трофим был истинный монах – тайный, внутренний, а внешней набожности и фарисейства в нем и тени не было. Плохих людей для него на земле не было, и любой человек в любое время дня и ночи мог обратиться к нему эа помощью и получить ее.
 Инока Трофима узнавали еще издалека по его стремительному летящему шагу. «На молитву надо спешить, как на пожар», – писал преподобный Оптинский старец Антоний. Именно так спешил и летел в храм инок Трофим, опережая по пути многих.
 Он был тайный аскет, но аскет радостный и являющий своею жизнью торжество духа над плотью.

 Отец Василий был монументален от природы. Рост под два метра, могучие плечи. На исповеди никогда не садился, не замечая предложенного стула, и выстаивал Великим постом на ногах по 18 часов в сутки.
 Была в нем действительно особая чуткость к благодати, и на Пасху это было заметно. Воскресение Христово он переживал с такой силой, что в сияющих глазах вдруг проступали слезы, и он жил уже будто вне времени.
 Ему дано было впитать в себя ту огненную веру исповедников и новомучеников Российских, от которой до монашества был уже краткий путь.
 Это был русский человек с тем характерным чувством вины за все происходящее, какое свойственно людям, наделенным силою жертвенной высокой любви. Вот одна из последних записей в дневнике: «Возлюбить ближнего, как самого себя, молиться за него, как за самого себя, тем самым увидеть, что грехи ближнего – это твои грехи, сойти в ад с этими грехами ради спасения ближнего. Господи, Ты дал мне любовь и изменил меня всего, и теперь я не могу поступать по-другому, как только идти на муку во спасение ближнего моего. Я стенаю, плачу, устрашаюсь, но не могу по-другому, ибо любовь Твоя ведет меня, и я не хочу разлучаться с нею, и в ней обретаю надежду на спасение и не отчаиваюсь до конца, видя ее в себе».
 Рассказывает иеромонах Ф.: «Перед Пасхой я дважды исповедовался у о.Василия. Уже на исповеди у меня мелькнула догадка, что о.Василий имеет дерзновение брать на себя чужие грехи. Утром Страстной Субботы о.Василий говорил проповедь… То, что я услышал, подтвердило догадку – да, о.Василий берет на себя наши грехи, считая их своими. Как раз в ночь перед этим я читал об одном старце, умиравшем воистину мученически, поскольку он набрал на себя много чужих грехов. И я думал об о.Василии: да как же ты, батюшка, умирать будешь, если берешь на себя наши грехи?». Лишь великие Оптинские старцы и подвижники древности имели такое дерзновение. Отец Василий себя подвижником не считал. И речь идет о вынужденных действиях или о подвиге русского монашества в тех беспримерных условиях, когда лежали в руинах монастыри, не хватало священников, а у молодых иеромонахов от перегрузок рано пробивалась седина в волосах». «У вас, как у нас в сорок первом, – сказал отец одного инока, воевавший солдатом в Великую Отечественную войну. – Молодые да необстрелянные, а с эшелона - и прямо в бой». Словом, шел тот монашеский «сорок первый год», когда кто-то должен был ползти под танки и сходить ради спасения ближнего в ад».

 «Наш дом стоит на горе, и отсюда открывается очень красивый вид на Оптину пустынь, расположенную вдали за рекой, – вспоминает студент Петр Алексеев. – Отец Василий залюбовался видом и сказал: «Когда начнутся гонения, мы придем жить к тебе». И тут же пошел с батюшкой по саду, намечая, где можно поставить часовню и молиться здесь, если монастырь из-за гонений закроют. Меня поразило тогда, что они говорят о гонениях, как о чем-то реальном, и даже ГОТОВЯТСЯ к ним».
 Таково устроение монашеской души, чутко улавливающей дыхание опасности, еще неведомой миру.
 Вспоминают, что перед Пасхой инок Трофим читал книгу Сергея Нилуса «Близ грядущий антихрист или царство диавола на земле». Книга потрясла Трофима, и он зачитывал из нее отрывки друзьям. Кто-то при этом спросил его: «А ты не боишься, что тебя убьют?». Иеродиакон Серафим запомнил ответ: «Знаешь, я к смерти готов». В последнем письме к родным, еще далеким от церкви в ту пору, он умоляет их спешить в храм: «Дорог каждый день. Мир идет в погибель».
 О.Василий сказал в проповеди: «Кровь мучеников и поныне льется за наши грехи. Бесы не могут видеть крови мучеников, ибо она сияет ярче солнца и звезд, попаляя их. Сейчас мученики нам помогают, а на Страшном Суде будут нас обличать, ибо до скончания века действует закон крови: даждь кровь и приими Дух». А еще он сказал: «Каждый свершенный нами грех должен быть омыт кровью».
 Когда это свершилось, покойная ныне блаженная Любушка сказала: «Иначе участь Оптиной и многих была бы иной».
 На Пасху трое новомучеников были причастниками, и их кровь соединилась с кровью Христовой. Игумен Н. с братией осторожно стесывали с пола звонницы эту намокшую от крови щепу, настилая новый пол. И как когда-то в римском Колизее христиане бережно собирали песок с кровью мучеников, так и ныне люди благоговейно разбирали по щепотке землю, напитанную кровью о.Василья, и окровавленную щепу со звонницы. И дано было этим святыням разойтись потом по всей России и ладанках и мощевиках.

 У могил новомучеников на душе становится светло. Даже в воздухе будто что-то меняется, а в Оптиной говорят: «Здесь всегда Пасха».
 У Господа много святых, но эти свои, и все в их жизни для нас узнаваемо: то же детство в домах без икон и мучительный поиск Бога. Их жизнь похожа на жизнь многих – внешне обычную и вроде устроенную, но кровоточивую изнутри. Вся Россия ныне – кровоточивая, и на нашей многоскорбной державе, перепробовавшей на себе все учения и лечения от марксизма до мондевиализма, похоже, сбывается притча о кровоточивой жене: «много претерпела она от многих врачей, истощила все, что было у нее, и не получила никакой пользы, но пришла еще в худшее состояние» (Мк. 5, 26).
 Трое оптинских братьев – это молодая православная Россия, и вместе со всеми они вошли однажды в храм. Но вошли с той огненной верой в Господа, с какой кровоточивая жена устремилась к Христу, уверовав, что исцелится, коснувшись его ризы. Не для того ли Господь прославил в чудотворениях трех оптинских новомучеников, отдавших жизнь за православную веру, чтобы услышала страдающая Россия глас Господа нашего Иисуса Христа: «Дерзай, дщерь, вера, твоя спасе тя»?
 Отец Василий был лучший канонарх Оптиной. Объятый радостью, он канонаршил на свою последнюю Пасху, выводя чистым молодым голосом: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его». И поет братия, и поет весь храм: «Пасха священная нам днесь показася; Пасха нова святая: Пасха таинственная…».
 «И словно срывается с уст возглас: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его», – писал он в первую свою оптинскую пасху. – Что за великие и таинственные слова! Как трепещет и ликует душа, слыша их! Какой огненной благодати они преисполнены в Пасхальную ночь! Они необъятны, как небо, и близки, как дыхание. В них долгое ожидание, преображенное в мгновение встречи, житейские невзгоды, поглощенные вечностью, вековые томления немощной человеческой души, исчезнувшие в радости обладания истиной. Ночь расступается перед светом этих слов, время бежит от лица их… Храм становится подобен переполненной заздравной чаше. «Приидите, пиво пием новое». Брачный пир уготован самим Христом, приглашение звучит из уст самого Бога. Уже не пасхальная служба идет в церкви, а пасхальный пир. «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – звенят возгласы, и вино радости и веселия брызжет через край, обновляя души для вечной жизни».
 Новомученицы Оптинские Ферапонте, Трофиме и Василие, молите Бога о нас!