1.
Часовая мастерская находилась на первом этаже трехэтажного дореволюционного дома – между магазином галантереи и фотоателье. Я вошел внутрь – над дверью мелодично прозвенел колокольчик. Помещение было разделено невысокой стойкой на две неравные части: приемную и собственно мастерскую, занимавшую гораздо большую площадь. Навстречу мне поднялся среднего роста, плотный мужчина лет шестидесяти пяти с улыбчивым добродушным лицом.
– Слушаю вас, – обратился он ко мне так, как будто дожидался меня целый день.
Я поставил на стойку будильник:
– Перестал звенеть.
– Очень нехорошо с его стороны. Это примерно то же самое, как если бы трамвай утром не вышел на линию. Счас глянем.
Он сел за стол, уставленный часами разных марок, запчастями к ним, крышками из-под монпансье и баночками из-под консервов, заполненными винтиками, колесиками, пружинками и прочей мелочью, без которой часовому мастеру никак не обойтись; вскрыл будильник, внимательно осмотрел механизм.
– Ага, понятно, – сказал он. – Это называется: ерунда на постном масле.
Через минуту поднялся, завел звонок, перевел стрелки часов, и будильник призывно зазвенел. Он держал его в руке и улыбался; казалось, что он был доволен гораздо больше меня.
– Теперь вы никуда не опоздаете.
Я был очень рад, что мне повезло на мастера, что будильник снова в рабочем состоянии. И вытащил из кармана бумажник:
– Сколько с меня?
– Нисколько, – улыбаясь, ответил мастер.
– Ну как же так? Вы трудились, затратили время.
– Я затратил пару пустяков. Скажу вам по секрету: друзьям чиню бесплатно.
– Но я же не друг.
– Значит, будете им! – Он весело рассмеялся. Потирая руки, сказал: – Когда я сделаю людям что-то доброе, у меня весь день отличное настроение. И дела идут как по маслу.
Я от души поблагодарил мастера и попрощался.
Второй раз я встретился с Сергеем Михайловичем Лобовым (так звали моего нового знакомого) примерно через месяц – стали спешить ручные часы. Он отремонтировал их за считанные минуты и снова не взял денег, считая уже меня своим другом.
В мастерской никого не было. Лобов заварил две чашки чая, высыпал из пакета на тарелку полдюжины сушек-«челночков» – стойка служила и столом. Мы вели себя как давнишние друзья – это случается тогда, когда собеседников объединяет взаимная симпатия; поскольку разница в возрасте у нас была небольшая, то мы скоро перешли на «ты». Тут по ходу беседы я и сказал, что, мол, вчера был на престольном празднике в Бирюлевском храме.
– А я живу рядом с ним, – сказал мой собеседник, – окна аккурат смотрят на церковный двор.
– Повезло, – сказал я.
– Да я там ни разу не был! Хотя уже больше тридцати лет живу в этом доме...
– Почему?
– Дак я ж некрещеный.
– Как, некрещеный?
– А вот так! Родители боялись крестить, а я сам, когда подрос, стеснялся, а может, и не задумывался об этом.
– А сейчас?
– Счас уже поздно.
– Креститься никогда не поздно. Бывают случаи, когда человек крестится в самую последнюю минуту своей жизни.
– Для чего?
– Чтобы спастись.
– Лично мне никто не угрожает: ни милиция, ни соседи, ни клиенты. И дом не горит – значит, спасаться не надо.
– Я говорю о спасении души.
– Это для меня пустой звук. Тело я вижу – вот оно, а душу не вижу, стало быть, ее нет.
– А ум ты видишь?
– Ну, это совсем другое дело: его не надо видеть, чтобы знать о нем…
– У тебя очень хорошая душа, она радуется, когда ты совершаешь добрые дела. Жаль, если она погибнет для блаженной Вечности.
– Ты говоришь о загробной жизни?
– Да.
– А, по-моему, никакой загробной жизни нет. Вот, например, я скоро умру, мое тело отнесут на кладбище, зароют в могилу, и на этом все кончится.
– С этого момента все только и начнется.
– Ну, это уже сказка.
Религиозная безграмотность Лобова не явилась для меня какой-то неожиданностью. Всех своих новых знакомых, и молодых, и пожилых, я при первом же удобном случае спрашивал о крещении. И каждый третий или четвертый из них оказывался некрещеным. И если молодые люди, хотя и не все, соглашались рано или поздно принять Таинство Крещения, то пожилые, особенно мужчины, были тверже камня – любое слово, если оно касалось Церкви, отскакивало от них быстрее, чем теннисный мяч от ракетки.
Выйдя из мастерской, я горячо помолился о заблудшем Сергии, попросил Господа вразумить его, наставить на путь истины и не дать погибнуть. Мне было очень жаль, что он всю жизнь прожил в полнейшей темноте, не зная Господа, не участвуя в церковных Таинствах. Я стал молиться о нем каждый день – утром, встав ото сна, в метро, пока ехал на работу, во время прогулок. «Человеколюбец Господь и не такие камни растоплял».
2.
Через пару недель, возвращаясь с работы, я заглянул в часовую мастерскую. Там было несколько клиентов – одни сдавали часы в ремонт, другие получали отремонтированные. Я подождал, пока они ушли, поздоровался с Сергеем Михайловичем и продолжил прерванный в прошлый раз разговор.
– Ну и что особенного, везде жить можно, – улыбаясь, сказал мой собеседник, когда заговорил я об аде.
– Там не жизнь, – возразил я, – там жуткие муки.
– Ну, значит, это как раз для меня: я эти муки заслужил.
– Их можно избежать.
– Неужели? – Лобов сделал удивленное лицо.
– Да.
– А как?
– Очень просто: окреститься.
– Дак я ж коммунист.
– Вот те раз! Компартии давно не существует, а он коммунист!
– Я коммунист настоящий, по убеждению, не как другие – партии не стало, и их не стало. А я свою шкуру не меняю каждую минуту, как хамелеон.
– Ты, небось, и партбилет носишь до сих пор в кармане?
– А как же! Какой я коммунист без партбилета? Вот он, могу показать. – Лобов полез во внутренний карман пиджака.
– Не надо, – остановил я его. – Вот ты говоришь: коммунист. Я лично знал многих крещеных коммунистов. И среди членов правительства были такие.
– Это – хамелеоны. – Лобов пренебрежительно махнул рукой. – Они мне не пример.
– А кто пример?
Лобов встал, прошелся взад-вперед по мастерской, остановился.
– Ну, Сталин.
– Он, между прочим, учился в семинарии, – сказал я, улыбнувшись про себя.
– Верно? – спросил Лобов, поняв, что попался в ловушку.
– Верней некуда.
Сергей Михайлович снова прошелся по мастерской, соображая, как бы без больших потерь выбраться из неловкого положения. Он расстегнул пиджак, потом снова застегнул его, сказал простодушно:
– А я и не знал.
– Да и знать это необязательно, – сказал я, помогая старику побороть смущение. – У тебя может быть другой пример для подражания. Без единого пятнышка.
– Это кто ж?
– Преподобный Сергий Радонежский.
– Я такого не знаю.
– Это великий святой Земли Русской. Если ты окрестишься, то он будет твоим небесным заступником и покровителем. Его мощи покоятся в Троице-Сергиевой Лавре, совсем рядом. Туда можно часто ездить.
– Ты никак меня уже окрестил?
– Я молю Господа Бога, чтобы это случилось как можно быстрее!
– А зачем? Что за выгода для тебя?
– Выгода для тебя, а не для меня: ты окажешься не в аду, а в Раю.
3.
На другой день я уехал в командировку на Сахалин, где пробыл несколько месяцев. Вернувшись, долго работал над научным отчетом. Потом взял отпуск и уехал отдыхать. Прошло не меньше полугода, когда я снова навестил часового мастера. Я его не узнал – он сильно похудел, осунулся, лицо покрывала печать бледности, в глазах не было прежней живости; мне показалось, что он стал ниже ростом.
– Три месяца отвалялся в больнице, – отвечая на мой немой вопрос, сказал Лобов. – Инфаркт. Чувствую себя не ахти.
– А что, если поехать в санаторий, набраться сил, а потом уж…
– Работа для меня – лучший санаторий. – Мастер улыбнулся, но улыбка получилась какая-то кислая. Он занимался старинными карманными часами, изредка поднимая голову и отвечая на мои краткие вопросы.
– Ну как, креститься будем? – спросил я, когда Лобов, ответив на телефонный звонок, о чем-то задумался.
– Работы накопилось невпроворот. – Он кивнул на полки, заставленные часами разного калибра так густо, что образовался как бы «птичий базар».
– Одно другому не мешает. А откладывать нельзя: никто из нас не знает, когда Господь возьмет нашу душу – сегодня ночью или завтра утром.
– Ну, я-то еще никуда не собираюсь…
– А там, – продолжал я, как бы не замечая внутреннего сопротивления собеседника, – там уже не крестятся – поздно!
– Я прожил всю жизнь некрещеным – и ничего, не жалуюсь. А насчет инфарктов, так они у всех бывают – и у крещеных, и у некрещеных…
– У тебя первый инфаркт?
– Второй… Наверно, ты плохо обо мне молился. – Лобов с улыбкой посмотрел на меня: ему было интересно, как я восприму его шутку.
– Да, плохо, – согласился я, восприняв его слова не как шутку, а как серьезный упрек. – Второй инфаркт – это как удар грома! Третий ты можешь не выдержать!
– Чему быть, того не миновать…
– И все же лучше уйти в иной мир подготовленным. Крещение займет всего один час, – сказал я, не оставляя надежды на то, что мастер в конце концов согласится. Мне все казалось, что он отказывается от крещения потому, что я не нашел самого веского довода. – Можно креститься в храме, а можно и дома. А если хочешь – прямо тут, в мастерской, – я договорюсь со священником.
Старый мастер поднял брови, обдумывая мои слова.
– Я не готов, – сказал он, опуская брови и поглаживая пальцами закрытые глаза. – С бухты-барахты это не делается…
Мне нечего было возразить старику.
4.
На следующий день, в воскресенье, я поехал в храм Всех святых на Соколе – там, у входа на церковный двор, всегда собирается много нищих. И на этот раз они были на месте – вот публика, которая никогда не подведет! Я раздал им, никого не пропустив, щедрую милостыню – во спасение души часового мастера. В этом храме служил священником мой друг, я попросил его помолиться за заблудшего Сергия.
Так я поступал несколько раз: слава Богу, нищих в Москве изобилие.
Заходить в часовую мастерскую я не торопился, так как в этом не было необходимости: что бы я ни говорил, какие бы доводы, самые веские и самые неотразимые ни приводил, все равно Лобов, как и раньше, остался бы при своем мнении.
И все же я не вытерпел и как-то зашел к нему. За рабочим столом, там, где обычно я видел Лобова, сидел худой вихрастый нескладный молодой человек.
– Можно увидеть Сергея Михайловича, – обратился я к нему.
Молодой человек поднял скуластое лицо, посмотрел на меня одну-две секунды:
– А его нет.
– Где же он, если не секрет?
– Нет, не секрет: он умер.
Я помедлил, осмысливая услышанное.
– Давно?
– Да уж месяца полтора, наверно.
Я вышел из мастерской и медленно побрел по улице. В том, что Лобов умер, ничего особенного не было – все рано или поздно умирают. Дело было в другом: в его загробной участи. Где его душа, в каких заочных палестинах? Страдает или радуется, терпит муки или нашла покой?
Прошел Великий пост, наступили радостные Пасхальные дни, в моей душе не смолкали чудные Пасхальные песнопения – именно в это время я увидел сон. Мне приснился весенний луг, освещенный теплыми сияющими лучами солнца. Он был покрыт изумрудной травой, но цветов на нем не было, – только два-три цветка едва виднелись из травы. И птиц не было.
Через несколько дней я снова увидел во сне этот же луг: цветов значительно прибавилось, они были выше и ярче; появились птицы, они порхали над лугом и весело щебетали.
Прошло еще некоторое время, и я третий раз увидел весенний луг. Он был буквально усыпан оранжевыми, желтыми, сиреневыми, голубыми цветами; от них исходил дивный аромат; птиц было очень много, их пение ласкало слух; посреди луга стояло красивое изящное здание с колоннами, полное неземного сияния.
О чем были эти сны? Как их понять? Может быть, Господь образно показал мне загробную участь часового мастера – ведь молился о нем не только я, но и священник, и нищие. Каждому человеку в последнюю секунду его земной жизни является Ангел Господень и спрашивает: «С кем ты? С Богом или нет?» И если человек не отречется от Бога, то Ангел Господень относит его душу к вратам Рая… Вот и Сергей Михайлович, вполне возможно, не отрекся от Бога; не мог же он забыть те немногие слова о загробной жизни, которые я говорил ему во время своих визитов в часовую мастерскую. Но суть, конечно, не в моих словах, а в безграничном милосердии Господа, Которому дорога каждая человеческая душа и Который хочет спасти самого последнего грешника.