Фронтовые были
Знатоки иностранных языков, полиглоты, как их величают, убеждены, что ни в одном из чужеземных речений нет такого понятия. Оно – происхождения чисто русского, глубинного. Сама этимология слова «подвиг» наводит на раздумье: разве не означает оно подвижение, подвижничество, порыв, т.е. деяние не по велению сверху, по приказу, а по внутреннему зову души. Недаром Владимир Даль охарактеризовал в своем знаменитом «Словаре» подвиг как «доблестный поступок, дело, или важное, славное деянье».
Наши соотечественники издревле привыкли совершать нечто, не поддающееся оценке холодного, аналитического ума, когда толкуют о храбрости, мужестве, отваге, героизме... Что-то здесь не то. Потому что подвигом движет чувство, объяснить которое чаще всего не может и сам его совершивший.
Действительно, какие силы заставили инока Пересвета без колебаний (а может, и с колебаниями – а кто о них знает?) принять на Куликовом поле вызов батыра Мамаева Челубея? Или того безвестного русского матроса, который в сражении с неприятелем бросился с факелом в крюйт-камеру своего тонущего корабля, чтобы взорвать себя вместе со вступившими на борт врагами? Или что толкнуло летчика капитана Гастелло развернуть свой уже сбросивший бомбы и подбитый с земли самолет, чтобы врезаться во вражескую колонну, вместо того чтобы пытаться дотянуть до своего аэродрома, спастись с чувством уже выполненного долга?А бросок на немецкую амбразуру Александра Матросова? Кто расскажет нам, что подвигнуло его на этот бросок в бессмертие?
Но удивительно: чем чаще наши СМИ выступают на тему Великой Отечественной войны, тем больше проявляют невежества и какого-то легковесного критиканства в отношении самой природы подвигов наших людей на полях сражений с фашизмом. Многие из ведущих, полуиностранцы, не испытывающие ни малейших симпатий к «этой стране», то и дело, словно завзятые торгаши, толкуют с экранов о «цене Победы», будто это товар, к которому никак не пристроят наклейку. И никак не поймут, что то была не просто война одного государства против другого, а наша всенародная оборонительная битва за выживание, ибо нас намеревались уничтожить как нацию, как народ. Ведь из «дранговой» документации гитлеровской Германии давным-давно известно, что по плану «Барбаросса» вермахту и ведомству Гиммлера предписывалось уничтожить нас, грешных, 50 миллионов, столько же превратить в рабов (нас было тогда как раз 150 миллионов), а остальных загнать за Урал в «распоряжение японцев». Вот такая была простенькая «детская считалка». Поэтому песенное «Мы за ценой не постоим» родилось, как говорится, не на пустом месте и не от хорошей жизни. Но другого выхода попросту не было. Посмотреть бы в каком-нибудь фантастическом сне, как повели бы себя эти лоснящиеся от самодовольства критики перед вражеским танком, амбразурой его дота, на допросе в гестапо...
Мы познакомились с ним в Анапе, возле памятника былой русско-турецкой войны. Ветеран с широким рядом наградных планок на парусиновом пиджаке внимательно рассматривал старинную чугунную пушку.
– Артиллерист? – невольно вырвалось у меня.
– Нет, что вы... В пехоте всю Отечественную протопал. Просто удивляюсь: стенки у ствола мощные, толстые, а калибр маленький вроде.
– Это для увеличения заряда и дальнобойности, – не удержался я, чтобы не блеснуть познаниями в «канонирском деле». – Орудия эти сродни тем самым «шуваловским единорогам», только в морском варианте. Такие могла пробить парусный корабль насквозь, от борта к борту.
– А у меня все наоборот вышло, – улыбнулся он. – В сорок первом дальнобойную винтовку вручили, а в Будапешт уже с автоматом входил.
Так и разговорились мы с Иваном Федоровичем Тарасовым, родом с Рязанщины. Лет человеку немало, а лицо волевое, строгое. Чем-то напоминал он артиста Николая Симонова в роли Петра I в том, еще довоенном, фильме. Скользнув взглядом по его «планкам», сразу выделил хорошо знакомую ленточку медали «За отвагу».
– Это от марта сорок третьего, когда прорывались от Харькова. Написали тогда в приказе, что первым в атаку поднялся, увлек бойцов. А я, убей, почти ничего и не помню... Остались фрагменты какие-то. Как перед броском на бруствер подумал: «Не я, так другой – какал разница?» Потом, как в окоп их ворвался, гранату перед собой швырнул, одного фрица на штык взял, другого прикладом...
Неудивительно, что во вторую нашу встречу мы разговорились о подвиге на войне.
– Я так скажу: дело это для меня не совсем понятное. И по себе, и по другим сужу, – затягиваясь «беломориной», раздумчиво заговорил Иван Федорович. – В июне сорок второго это было, когда снова направили меня на фронт после первого ранения. Роту нашу бомбили нещадно, тем более что нашей авиации тогда не густо было. Но мы наловчились уже: наотрывали всяких щелей, отводных траншей, чтобы при налете отойти на вторую линию. Так что не вдруг-то возьмешь нас «юнкерсами». Так вот после одной особо сильной бомбежки пошли они наконец в атаку. Обычно танки вперед пускали, а тут двинули налегке, чтоб просто раненых дострелять. Пока мы в окопах очухивались да отряхивались, вдруг рядом со мной вскакивает на бруствер паренек из нашего взвода, из пополнения был, сбрасывает с себя гимнастерку и рубаху на груди рвет: «Стреляйте, гады, все равно не возьмешь нас!» Видим, не в себе вроде боец. А немцы в цепи (они уж совсем близко подошли) просто оцепенели, даже палить от животов перестали. Потом по нему все дружно ударили. Но за эти минутки на всех, кто раскопаться успел, нашло нечто такое, что словами не передашь. Разом ударили по их цепи кто из чего и тут же без всякой команды вперед рванули... Почти никто из немцев до своих окопов так и не смог добежать. Вот и пойми, что было с тем парнем. За подвиг это ему не зачли посмертно. А выходит, это он сознательно нас всех спасал, собой жертвовал. Смурно после этого было у всех на душе. И стыдно за себя...
– Во время войны фронтовые корреспонденты очень воспевали «бесстрашие в бою», а киношники сплошь и рядом показывали, как на танки грудью бросаются.
– Бросаться-то бросались, только какое уж тут бесстрашие, – нахмурился Иван Федорович, раскуривая очередную папиросу. –Сердце всегда, словно обручем, схватывало. Они сами попробовали бы с нами в атаку сходить: ты – с автоматом, а корреспондент – с кинокамерой рядом, чтоб снять, как в окопы врываемся, как кровь хлещет да кости ломают. Понимаю, что на войне у каждого свое место, – добавил он, видя, что я не совсем с этим согласен. – Показывать такое людям – только им нервы трепать! Да и цензура эти кадры не пропустила бы.
Так вот насчет опять-таки бесстрашия. На фронте есть одно чувство, которое одолеть нельзя. Это страх смерти. На меня он накатывал в двух случаях: перед сигналом «В атаку!», когда замрешь в траншее и все принюхиваешься к запахам земли, каждую травинку, каждый корешок чуешь. Потом, когда вскочишь вместе со всеми, все это уходит куда-то, даже что-то торжественное тебя осеняет, словно нисходят силы небесные... И остается лишь боевая работа: вовремя услышать свист мины, перезарядить магазин, взвести гранату.
Но самый большой страх, скажу откровенно, – это когда на передовой ни с того, ни с сего вдруг наступает затишье. Прямо в уши давит, и становится невмоготу. Почти все у нас жаловались на это. Объяснить такое состояние никак не могу.
Долго мы беседовали о «подвижнических» поступках на фронте. И подумалось: а ведь подвиг далеко не всегда может быть правильно оценен. Даже может стать невостребованным. За примером не надо далеко ходить. В 1943 году совершил свой великий подвиг летчик-истребитель Алексей Маресьев: зимой, при сильных морозах, страдая от тяжелых ранений в ноги, от истощения, 18 суток пробирался к своим. И добрался! А после ампутации обеих ног благодаря упорным тренировкам снова вернулся в строй и сбил еще 7 вражеских самолетов. Отважный ас был по заслугам награжден, стал Героем Советского Союза. Но когда политработники вздумали было широко распропагандировать его подвиг, сделать его «вдохновляющим примером» для всех, сверху эту кампанию вдруг резко притормозили. Поговаривали, что сделано это было по личному распоряжению… Сталина. Будто заметил он в свойственной ему лаконичной манере: «Нэ время сейчас для этого. А то раструбят на весь мир, будто у нас уже и летчиков нет – воюют бэзногие...» И получилось, что книга Бориса Полевого о герое-летчике вышла лишь в 1946 году, а фильм – в 1948-м.
А как обстояло с подвигами у наших противников? Понятное дело, были у немцев и свои храбрецы, и свои мастера военного экстра-класса. Ведь не зря же им от имени фюрера вешали на грудь железные и рыцарские кресты (с дубовыми листьями, мечами и пр.). Но ничего подобного боевому подвижничеству наших у них попросту не было: они шли завоевывать, уничтожать, а мы защищали свою горькую землю. Разница огромная! Подвижничество сознанию захватчиков было столь же чуждо, как наша культура, язык, исторические традиции, та самая «особенная стать», проще говоря, наш характер, «норов», если хотите, одолеть который они оказались не в состоянии.
Да, подвиг – понятие чисто русское, и никакой фантазии не хватит, чтобы представить себе американского солдата, который бросается под танк со связкой гранат, закрывает собой амбразуру вражеского дота, чтобы спасти товарищей от «пулеметной косы»; подрывает себя вместе с окружившими его врагами, под пытками идет на смерть, но не отступается, как в Чечне наш Родионов, от веры своих отцов...
Может быть, в этом и есть главный «секрет» нашей стойкости, нашей непобедимости?
Валентин НИКОЛАЕВ