ФРОНТОВЫЕ БЫЛИ

 Мой хороший знакомец, бывший фронтовой сапер, ушедший на войну прямо из строительного техникума (назову его А.П. – почему не полностью, потом объясню), прошел путь от курсанта полковой школы до сержанта, а потом и до офицера Инженерных войск. Человек он очень начитанный, думающий, со складом ума поистине философским. Посоветую ему, бывало, напиши, мол, как воевалось – у тебя ведь получится. Отмахнется лишь: «На войне у нас работа была. Переправы, мосты ладили, мины снимали-ставили, всякие там противотанковые препятствия сооружали – рвы, ежи, эскарпы… Ну и что что под огнем? Все равно работа это была? И всегда с нажимом на слове «работа».
 – Нет, не об этом надо писать, а о людях, – задумчиво изрек он однажды.
 – Вот и хорошо, – обрадовался я. – О них и пиши. Ты уж и заглавие, считай, предложил: «Главное на войне – люди!»
 – Да об этом столько уже написали, столько наврали, что тошно! Смотрю как-то начало очередного фильма «про войну», а в титрах среди перечня персонажей значится: «команда разминеров». Кто это такие? Которые снимают мины, а ставить их, выходит, не умеют? Есть одно понятие – минеры. Так зачем же киношники кривляются, что-то придумывают?
 Чтобы навести его на тему, которая меня очень волнует и к тому же вполне укладывается в вопрос «о людях», вопрошаю вдруг:
 – А была ли во время войны «дедовщина»?
 Мой собеседник от такого вопроса сначала оторопел, а потом, сообразив, «откуда ветер дует», нашелся:
 – А, это о чем все время по телевидению муслякают? Конечно, была. Только не «дедовщиной» я назвал бы ее, а «отцовщиной», что ли. Тогда у нас молоденькие бойцы по отношению к сорокалетним «дедам» чувствовали себя детьми, а те их частенько просто «сынками» и называли – своих при этом, поди, вспоминали. А уж в боевой обстановке опекали их, как родных. Присматривали за ними, по ратному нашему делу натаскивали. Да и как иначе? Не обучишь его тесать сваи, мостовые крепи сооружать – никакую задачу не выполнишь. А если с минами при закрытых глазах управляться не научишь, то и взлетишь с таким вместе на воздух. Это целая, брат, наука. Можешь назвать ее «человековедением на войне». А ты – «дедовщина»!
 – Сейчас много говорят и пишут о том, что ребят наших, побывавших в «горячих точках», надо психически восстанавливать, реабилитировать, – не унимаюсь я. – Будто, побывав под огнем, они стали уже и надломленными, и даже «психованными». А как же с вами было? Что-то не слыхивал я о «реабилитации» участников Великой Отечественной.
 – И не услышишь! – подхватил он. – Потому что та, «наша», война была… как бы это получше сказать? – нормальная, что ли. Ясно всем было, где враг, где ты. Чего хочет он, а что ты защищаешь. Командиры – а они были, конечно, всякие, толковые и не очень – посылали тебя в бой, чтоб побеждать, а не гнали специально в засады немецкие. Вот и нормально все было с психикой нашей.
 А что нынче в Чечне получается? Уж сколько раз этих боевиков, словно крыс, наши ребята загоняли в угол – еще ударить, и от них лишь мокрое место останется. Так нет же: в этот момент сверху приказ отдадут: прекратить огонь, приступаем к переговорам. И делается это так беспардонно и нагло, что любому рядовому солдату ясно становится, что предатели-политики и предатели-генералы дают бандитам возможность уйти, зализать раны, рассосаться по укрытиям. Разве чисто все было, добавим к этому, с той самой ротой псковских десантников? Отважные ребята наши дрались на перевале, как те спартанцы греческие, против огромной лавины боевиков. А их в течение многих часов оставили без поддержки – это в условиях-то современной связи, ракетной и авиатехники. Просто выжидали, пока они там героически не погибнут! Это что – разве не удар по психике?
 Ежели и этого тебе мало, то возьмем историю басаевского рейда на Буденновск. Писали, что грузовики с бандитами беспрепятственно проехали через сотню с чем-то наших блокпостов. И никто на них не предупредил своих по цепочке, и нигде не встретили «бородачей» с автоматами кинжальным пулеметным огнем… Если бы не целое сообщество предателей, то не было бы кровавой драмы и позора нашего ни в Буденновске, ни в Первомайском…
 И почему до сих пор продолжается беспрепятственная «подпитка» боевиков? – не унимается фронтовой сапер. – Ах, «границы прозрачные»? Да мы в войну за считанные часы, о днях уже и не говорю, такие полосы выстраивали – заметь: при любом рельефе местности – что мышь не проскочит. А тут обвешанные оружием боевики с караванами грузов спокойно ходят туда-сюда. До сих пор не разыщут Басаева, Масхадова и прочих. Курам на смех! Давно бы уже над Чечней спутник навесили – любой отпечаток сапога возле их «схронов» фиксировался бы. Тогда не раскатывались бы спокойно по миру – хочу в Лондон, хочу в Катар. Видно, готовенькие загранпаспорта с визами и всем прочим им прямехонько из нашего МИДа поставляют – ведь с фальшивыми-то не наездишься по натовским странам…
 Напоследок вот что тебе скажу. Реабилитировать наших бойцов, конечно же, нужно. Только эти акции «нравственного очищения» надо проводить прилюдно – в Кремлевской больнице, в бывших царских палатах, в Белом доме, при офисах олигархов, на виллах наших доморощенных бандитов. Словом, на виду у всех, кто организовал и поддерживает, подпитывает эту выгодную для них войну.
 Уверен, что опубликовать все это в газете не сможешь. А если материал и примут, то на меня не ссылайся – мелковато все это будет. Потому что так думаю не только я, но и все, с кем общаюсь. Может, вся здравомыслящая Россия так думает.
 Вот и весь мой тебе сказ.

 – короткая жизнь! – так с горькой иронией говорили о своей военной профессии бойцы расчетов противотанковых пушек. Правда, беседуя со многими из них, автор этих строк всегда подспудно ощущал их истинный подтекст: мол, трудновато нам приходилось, но кое-кому врезали так, что мало не покажется… Да и цену себе знали!
 А все дело в том, что в отличие от ряда других родов войск именно они находились в непосредственном противостоянии с противником. Ведь эффективным огонь по танкам был, говоря артиллерийским языком, лишь прямой наводкой, т.е. на дальности прямого выстрела. Знаете, что это такое? Это когда танк настолько близко, что ствол орудия с помощью прицела наводят на него напрямую – конечно же, с учетом поправок на его курс, скорость. Для разного типа орудий это расстояние порядка 500-800 метров. Вот и крутись тут… Стремясь обзавестись доверием читателей в этом весьма «специфическом» вопросе, докладываю ему, что, обучаясь в артиллерийском училище (уже после войны), я в качестве наводчика проводил боевые стрельбы по макетам танков. Их два шло на орудие – с дальности от 800 до 400 метров, один наискосок, а второй фронтально. Пятью снарядами за считанные минуты оба их требовалось поразить. У нас на батарее с этой задачей практически справлялись все – влепляли в макеты 3-4, а то и все пять снарядов. Но то было в мирное время, когда в тебя никто не стреляет. Другое дело – во время войны, на переднем крае. Вот тут-то, как подчеркивали в своих рассказах те, кто с этим сталкивался, для «удлинения жизни» очень важными оказывались два боевых фактора: толковый командир, который не «замандражирует», не засуетится, не прикажет раньше времени открывать огонь, а также выдержанный, хорошо обученный наводчик – от него, собственно говоря, все и зависит. От его умения плавно навести ствол, удержать уязвимое место танка в перекрестье панорамы и очень «нежно» нажать на спуск. Тут-то снаряд и рванет прямехонько к цели.
 Попал и поразил – твое счастье. Промазал – вы уже поменялись местами: до этого танк был «зверем», а орудие затаившимся «охотником». Теперь ты себя обнаружил, и машина может запросто расстрелять расчет, смять его гусеницами вместе с пушкой. Это артиллеристам нужно попасть в танк напрямую да еще в самое «чувствительное» место, а ему достаточно положить осколочный снаряд рядом с орудием…
 – Но на всякого мудреца довольно простоты, – рассказывал мне бывший противотанковик Павел Серегин. – Пока там танкисты соображают да башню разворачивают, мы успевали плюхнуть в них еще 3 – 4 снаряда. Здесь уж кто кого. А насчет «короткой жизни» нашей правильно говорили. Только у кого она была длинной на переднем-то крае? Вот я, к примеру, после полковой школы в 1942 году смог дойти только до Курской – списали начисто по ранению. Но не думай: немцы-танкисты боялись нас больше, чем мы их. Особенно когда к 1943-му стали получать 76-мм пушки ЗИС-3 да снаряды кумулятивные и подкалиберные. Их Т-III и Т-IV вовсю горели, моторы-то у них бензиновые были. А танкистам их на поле боя и вовсе худо было. Как только выскакивали из подбитого танка в униформе своей черной, то пехотинцы их в первую очередь брали на мушку: знали, как утюжили они наши колонны беженцев, когда фронт прорывали.
 Потом мы еще больше наловчились, – воодушевился артиллерист. – В кузове машины-тягача специально возили с собой еще целых три таких пушки, как наша. Макетные, понятно, сработанные нашими умельцами – все честь-честью: стволы из жердей, фанерные щиты, колеса. Покрашено все как надо. А к ним несколько чучел – расчеты якобы. Так вот, получим задачу прикрыться с «танкоопасного направления» и понатыкаем на подступах еще тройку «орудий», слегка замаскируем, «наблюдателей» при них изобразим… А сами крепко затаимся среди них. Потом останется только ждать, когда танки немецкие эти ложные позиции обрабатывать начнут, да подпускать их поближе… А если не одни мы здесь зарылись, то тут им не пройти. С гарантией.
 Однажды, это было в начале июля 1943-го на Степном фронте, приключилась с нами прямо-таки забавная история. Поставили нас в оборону. Закопались мы за огромной воронкой от авиабомбы: все же дополнительное укрытие, решили мы. Тут и предложил кто-то из расчета превратить ее в «волчью яму». Времени у нас хватало, взялись за лопаты, сделали у воронки края покруче да заложили ее жердями, ветками, дерном замаскировали…
 И надо же было такому случиться, что вырвавшийся на нашу позицию танк решил лихо вдавить нас в землю. Вижу, не стреляя, прет прямо на нас. Ну и приказал расчету (я тогда уже командиром орудия был) забиться в щель – чтоб из пулемета не достал. Сам на всякий случай на месте наводчика притаился. Снаряд в казеннике, держу танк в перекрестье, нога на спусковой педали, все как положено. Соблазнился, однако, немецкий командир возможностью смять нас: смотрю, гусеницу уже вывел в направление на колесо пушки, скорость прибавил… Да ка-а-ак рухнет в ямину нашу! Ствол танка, попавшего в воронку, наполовину вошел в землю, пулемет тоже в стенку ямы уперся. Ну и хохотали же мы, когда немцы, белые от страха, по одному выбирались из люка. Руки при этом тянули высоко-высоко: боялись, видно, что в их «хенде хох» не поверим.
 Словом, всякое на войне бывало, – улыбнулся в конце своего рассказа солдат. – Так что и мы потрудились не зря. Читал где-то, что только в трех битвах – под Москвой, Сталинградом и на Курской дуге наши «длинноствольники» уничтожили 4600 немецких танков. Вот так-то!

 С моим давнишним коллегой по работе, участником Великой Отечественной Василием Арсентьевичем Калиничевым, мы в свое время частенько толковали о делах фронтовых. Тем при этом касались самых неожиданных. Так, однажды завели речь о …солдатских сапогах.
 – Слышал я байки, будто наши всем известные «кирзачи» были якобы хуже немецких, – сразу же воодушевился Калиничев. – Но рассуждать так может лишь тот, кто не протопал свое в пехоте-матушке. Поэтому и сравнивать не может.
 – Но ведь у немцев они и в самом деле были из добротной кожи, – не утерпел я, – износу им не было…
 – Это их солдат и губило! – уверенно провозгласил мой оппонент.
 – Они шились ведь из прочной кожи, с вывороткой – гладкой стороной вовнутрь и с широким раструбом: солдаты за голенища даже рожки от автоматов, а то и гранаты засовывали… Так что ж тут плохого? – не отставал я. – Выходит, с умом были пошиты!
 – Да какой там «с умом»? Стоило, бывало, загнать немцев в болота да топи, как они, те, кто в живых остался, выбирались оттуда чаще всего босиком. Сапоги засасывало, заполняло водой, и ноги – в носках, по гладкой коже – выскакивали из них. А с нашими кирзовыми такого никогда не случалось, тем более, если портянку потуже накрутишь. И это еще не все. Не надо быть никаким следопытом, чтобы по отпечаткам их сапог сразу определить, где прошли немцы: у них на каждой подошве, независимо от размера, набивалось ровно 38, если не запамятовал, металлических шипов, да еще каблуки имели сплошную оковку. Ни с чем не спутаешь…
 – Но все это, так сказать, с точки зрения фронтовой практики, подзадорил я Василия Арсентьевича. – А вот у нас нашелся стратег, который по «сапожным делам» сделал умопомрачительный вывод о начале Великой Отечественной.
 И я рассказал бывшему фронтовику, не искушенному в послевоенной эквилибристике по «пересмотру» всего и вся, о деяниях скороспелого аналитика Резуна, который взял себе звучный псевдоним «Суворов» (перед этим изменив Родине), и стал из-за рубежа выпускать книжки, выворачивающие наизнанку всю историю минувшей войны.
 – Но при чем здесь сапоги? – не утерпел Калиничев.
 – Так в них всё и дело! Оказывается, как отмечает Резун в одном из своих творений (уж не помню и в каком – не то в «Ледоколе», не то в «Аквариуме»), перед самой войной в одну из дивизий Киевского Особого военного округа, расположенную вблизи румынской границы, для личного состава завезли партию новых сапог – да не каких-нибудь кирзовых, а самых что ни на есть первоклассных – яловых! И вдумчивый аналитик Резун тут же огорошил читателей выводом: готовилось нападение на Румынию. Иначе как объяснишь подвоз столь добротной обувки: неудобно было появиться перед цивилизованными румынами в каких-то там «кирзачах» или, упаси Бог, в ботинках с обмотками. От стыда сгореть!
 – Ну и «ледокол в аквариуме!» – тут же обыграл услышанное Василий Арсентьевич и как человек от природы смешливый хохотал чуть не до слез. А когда наконец оклемался, сразу же подхватил «тему»:
 – Эх, жалко, что Резуну этому не попался такой вот факт. Однажды, когда наша рота в составе 4-го Украинского фронта двигалась в направлении к Праге, а тылы безнадежно отстали – у старшины нашего уж последние сухари кончились – вдруг снабженцы доставили нам свежий белый (!) хлеб и целую бочку …миног! Многие из нас такой деликатес не только не видывали, но о нем даже понятия не имели. Ну и отвели ж мы тогда душу! Вот узнал бы об этом Резун – сразу сделал бы вывод, что намеревались нас бросить сразу же на… Швейцарию. А чтоб культурными казались, кормить нас миногами стали. Вот и подумаешь: что если бы нам устрицы завезли? Тут уж картина была бы совсем ясной – на Францию нацеливали. Как же мы, такие серые да лапотные, не умеющие управляться с устрицами, могли предстать перед парижской общественностью? Засмеяли бы нас.
 Вдоволь нахохотавшись, Калиничев как-то сразу посерьезнел и добавил:
 – По этим приемчикам сразу виден человек, который, не зная ни войны, ни самой жизни «в экстремальных условиях», сидит себе за столом и что-то высасывает из пальца. Где ему додуматься, что сапоги могли завезти в дивизию, готовя ее к смотру, к параду, просто что-то перепутав в заявках… Да, на войне все бывало! В горячке и миноги, и еще что-нибудь похлеще могли не туда забросить, а то и впрямь устрицами солдат накормить, если уж на складе кроме них и не было ничего… Он что – совсем дурачок, этот Резун? Уж лучше бы гадалкой заделался, чем исторические книги писать…

 Мой давний, ныне, к сожалению, уже покойный, сосед по квартире Иван Кусов однажды рассказал мне о своем фронтовом приключении.
 – Во время войны загремел я в трибунал! Двинул в горячке одному заевшемуся тыловику и получил свое: «искупить кровью».
 И надо же было такому случиться, что наша штрафная рота (было это в августе 1943 года на Воронежском фронте) заняла позицию аккурат напротив такой же немецкой. А между нами – ручей. Так вот, выхожу под вечер к нему с котелком за водой. А с той стороны, в двух шагах от меня – такой же штрафник, как и я, только немец. Себе, видать, на кофей воду зачерпывает…
 Кругом тишина. Ни я, ни он не стреляем – да и какой смысл? Искупить грехи свои, что по нашим законам, что по ихним, можем только в бою.
 «Эй, рус-иван, – обращается он ко мне, – морген, за-фтра пиф-паф! Ферштеен?» – Догадывается, выходит, что поутру атакуем.
 «Как не понять, – отвечаю. – Покажу тебе, фрицу, где раки зимуют»!
 А он так радостно закивал вдруг: «Йа-йа! Ихь бин Фриц!» И в грудь себя пальцем тычет. – Унд ду? Кто есть?» – «Иван», – отвечаю. – И тоже на себя показываю.
 Тут уж мы оба не выдержали и …рассмеялись. У какого-то безымянного ручья встретились не просто носители фронтовых кличек, а самые что ни на есть настоящие Фриц и Иван. Когда расходились, он даже рукой мне взмахнул. И запомнился как-то: с рыжей шевелюрой, и щека обожженная, со шрамом, может, из танкистов был.
 Наутро двинули мы и смяли их роту. Злые были, да и перелесок этот, и ручеек – нашенские все-таки.
 …А «своего» немца я случайно увидел среди убитых. Узнал его, Фрица, сразу – по рыжей копешке волос, по шраму. И будто шевельнулось у меня что-то внутри – жалко его стало, что ли?
 Сколько перевидал на войне трупов, а этот все помнится. Может быть, с людьми и вправду что-то не так?