ФРОНТОВЫЕ БЫЛИ

 С самых первых дней Великой Отечественной войны будущему Герою Советского Союза Захару Сорокину довелось сражаться с фашистами в Военно-воздушных силах Северного флота. Его сослуживцем и близким другом был наш прославленный ас Борис Сафонов. Но летчик-истребитель Сорокин тоже стал человеком-легендой.
 1942 год… Немецкие войска и флот рвутся к Мурманску, Ленинграду, Архангельску. На подступах к ним, в условиях Заполярья, идут тяжелые воздушные бои. 30 мая, вылетев на прикрытие конвоев союзников, флотская группа из трех «ЯКов» во главе с Борисом Сафоновым обнаружила 6 немецких бомбардировщиков, сопровождаемых истребителями. Советские летчики бесстрашно атаковали врага. В этом бою Сафонов сбил два немецких самолета, подбил третий, но сам был яростно атакован и геройски погиб. Он стал первым из наших асов, кто уже в мае 1942 года имел на боевом счету 30 самолетов противника и кому было дважды присвоено звание Героя Советского Союза. Его подвиги суждено было продолжить Захару Сорокину, сменившему своего начальника на должности командира эскадрильи.
 И тут с ним приключилась однажды удивительная история, о которой прославленный летчик рассказал автору этих строк:
 - Как-то в одном из боев, когда на моем счету уже было 18 «немцев», – вспоминал он, – меня тоже ухитрились подбить. Однако, чувствуя, что мой истребитель еще управляем, и пользуясь преимуществом в высоте, пулеметной очередью я все же сумел подрезать хвостовое оперение «мессера»…
 И надо же было такому случиться, что наши «вынужденные посадки» мы совершили на одной и той же льдине, неподалеку друг от друга, проще говоря, на дальности пистолетного выстрела. Правда, мне повезло больше: успел первым отстегнуться и выскочить из кабины. Укрывшись за фюзеляжем, открыл огонь из своего «ТТ». Летчика у штурвала, который только что отодвинул пуленепробиваемый фонарь кабины, видимо, не заметив, что он у меня на мушке, я уложил сразу же. Но вот беда – подбитый мной немецкий истребитель «Ме–110» был двухместным, и в меня сыпанул из автомата выпрыгнувший на льдину штурман. С первой же очереди зацепил меня в ногу и раздробил стопу. Но в ответ я все же успел достать его пулей.
 Чувствую, что теряю от потери крови сознание. И вдруг вижу: из кабины самолета выскакивает и мчится ко мне разъяренная овчарка. Понятное дело – немецкая. Мы, конечно, знали, что подопечные Геринга любили раскрашивать борта своих самолетов всякими там «тузами», «валетами» – для устрашения; наклеивать в кабинах фото своих «брунгильд», а то и самого «фюрера», летали со всякого рода «талисманами». Но чтобы из арийского снобизма брать в полеты собак? Пришлось мне пустить в ход финку – вставить новую обойму уже не успевал. Хорошо что по своей северной привычке всегда держал ее при себе…
 Потом уже ничего не помню. Очнулся лишь, когда растормошили свои с подоспевшего «У-2», нашего доблестного санитарного «кукурузника»: видели, как меня сбили, и потому быстро вызвали помощь…
 А дальнейшая судьба летчика была еще удивительней. Лишившись ноги, отважный пилот настоял, чтобы после госпиталя его снова вернули в строй. И когда о громком подвиге Алексея Маресьева не было еще известно, Захар Сорокин уже освоил протез, изобрел свою «методу» управления истребителем и продолжал вместе со своей эскадрильей сбивать вражеские самолеты.
 Теперь уже и он был Героем Советского Союза.

 Кто из фронтовиков не знает, что профессия связиста была на передовой одной из самых «малопочтенных»: вечно клянет связников начальство – телефонистов за то, что у них «обрывы» на линии, а радистов – за всякие там «потери волны», плохую слышимость, помехи в эфире. Радисту – тому что: сиди себе в землянке, ковыряйся в рации, меняй лампы, питание, ищи контакты. А вот телефониста в случае потери связи начальство тут же посылает в самое пекло – изволь отыскать под огнем обрыв, срастить его, восстановить контакт хоть зубами (такое, кстати, тоже нередко бывало – когда смертельно раненный солдат-телефонист зубами стискивал оголенные провода).
 – Недаром бытовало о нас присловье: «кто не был в связи, тот не видел грязи», – рассказывал автору этих строк окопник Великой Отечественной Иван Логвинов. – Доводилось, что наползаешься под пулями да осколками до того, что уж и себя не узнаешь – весь в земле или в жиже болотной, а то и в кровище, не поймешь только в чьей.
 Так что связистов на фронте начальство и впрямь не очень жаловало, - посетовал старый солдат. – Особенно – под горячую руку, когда обстановка складывалась хуже некуда. Тут уж нам, «телефонщикам», доставалось в полном объеме. За отказ на линии можно было и под трибунал загреметь.
 Как раз в один из таких моментов и приключилась со мной история. Это уж я потом разобрался, что к чему было. В июле 1941-го воевать выпало мне на Юго-Западном фронте в 21-й армии под командованием генерала Ф.И. Кузнецова. Тогда в районе города Сумы нам удалось немцев порядком потрепать и остановить. В это же время стабилизировался за Смоленском и Западный фронт. Намерения гитлеровцев были в это время нашему командованию не известны: то ли бросят свои главные силы на Москву, то ли двинут на нас – чтоб захватить Украину. В нашем полку то и дело посылали через фронт разведчиков, за «языком». Да только возвращались они ни с чем. Если, конечно, возвращались…
 Как раз в такой вот ситуации и направили меня из штаба полка протянуть провод к одному из батальонов, которому удалось закрепиться на небольшой высотке.
 Задание я выполнил. Забросил за спину обе свои катушки и пробираюсь кустиками к штабу полка… Только перепрыгнул через небольшой ручеек, а сбоку, из зарослей, спокойной походочкой выходит… немец! Тоже, вижу, связист – катушками обвешан. Может, послали его не туда, может, заблудился… Да только не повезло ему: автомат свой «для удобства» за спину повесил, а мой карабинчик висел у меня на плече, по-военному это называется в положении «на ремень». Немец мой не успел встрепенуться, как я уже ствол на него направил и затвор успел передернуть. Ну и, понятное дело, – «хенде хох!» ему.
 Автомат «фрицу» велел сбросить на землю, а катушки на себе оставить: очень уж мы, связисты, дорожили трофейным проводом – был он в добротной цветной оплетке, не отсыревал, не давал «утечек». Мало того – и своими, отечественными катушками его нагрузил, чтоб убежать трудно было. Так и привел его в штаб полка.
 Что там было! Пленник мой оказался не только хорошо информированным, но и разговорчивым. За такого «языка» меня с ходу представили к ордену Красной Звезды. Это в сорок-то первом году!
 Путь боевой прошел потом немалый, до самого Берлина. Последний телефонный аппарат свой поставил на их «Унтер ден Линден», в одном из угловых зданий, откуда вели корректировку огня артиллерии. И наград за время войны накопилось порядочно.
 Но самый дорогой для меня орден – та самая Красная Звезда, что получил в 1941-ом, прямо в окопе.