Продолжение. Начало – в №№ 11, 12, 2006
Вот какую удивительную историю рассказал мне старый белорусский партизан Мефодий Бобрик из деревни Небышино Витебской области. В октябре 1943 года их партизанский отряд немцы здорово потрепали, а остатки его прижали к болотным топям. – Нас с моим напарником Лёхой совсем отрезали от остальных, автоматные пули так и секут кусты, – вспоминал он. – Вдруг вижу невдалеке бобровую хатку. «Ныряем под нее, – шепчу моему товарищу. – Под ней лаз и гнездо. Если повезет – схоронимся!» И действительно, головами удалось втиснуться в бобровое помещеньице, а сами в воде. Но тут уж не до удобств. А немцы уже рядом горгочут, палят куда-то из автоматов, слышим, как гильзы сыплются. Потом остановились у самой хатки. Слышим, как один, видать, самый настырный, убеждает другого: «Унмёглихь… Зи зинд хир!» Смекаем – не верит, что мы бесследно исчезли, мол, невозможно такое. Потом закурили, дымком к нам потянуло… А холод пробирает – зубами боимся застучать. Второй опять о чем-то толкует – так понимаем, что нечего здесь дожидаться: утопли, видать, раненными. Тот ему опять что-то, да громко так. Потом прочь затопали. «Э-э, думаю, – тень на плетень наводят, хотят выждать, не вылезем ли откуда». Ну мы не будь дураки еще с полчаса потаились, на всякий случай – а вдруг подстерегают… Хотим лезть обратно, а фуфайки наши партизанские намокли, раздулись и никак не можем выбраться из лаза.
Скинув их, так и бежали к вечеру в одних рубашках до ближайшей деревни. По пути, согревшись, уже и смеяться над своим приключением стали: хорошо, рассуждаем, что «хозяев» на тот раз в хатке не оказалось.
А спасителей своих мы потом не раз видели. Плавают себе по своим бобровым делам. Друзья по отряду с тех пор надо мной подтрунивали: это они спасли тебя, потому как ты родич им – Бобрик!
Есть одна ипостась Великой Отечественной, к которой прикасаться попросту страшно и против которой протестует все мое существо. Это – участие в войне детей. Хотя дело это увлекательное, «романтическое» – сужу по себе: как я, не подросший еще до высоты карабина, завидовал тому пареньку, что убил своего первого немца – оно все же безнравственно, какие бы суровые обстоятельства ни вынуждали взрослых бойцов прибегать к помощи малолеток. В нашей литературе и кинофильмах о войне боевые подвиги детей воспеты талантливо и объемно. Здесь и отважные разведчики, и партизанские связные, и просто яростные мстители за смерть родителей, за сожженные дома, за свое поруганное войной детство. Как не вспомнить тут и «Сына полка» В.Катаева, и страшный своей обнаженностью фильм А.Тарковского «Иваново детство» по В.Богомолову.
И все же, зная ситуацию, сложившуюся в «Смоленской войне» 1943 – 1944 гг., – имеются в виду две оккупации и Партизанский край между ними, – которая, надеюсь, в этом со мной все согласятся, в достаточной мере отражает перипетии всей Великой Отечественной. И смею утверждать, что использование «детской боевой силы», несмотря на все подвиги наших отважных мальчишек и девчонок (!), себя не оправдало. Ни в моральном, ни в чисто военном смысле.
Во-первых, в моральном. Представьте себе, как взрослые «военные дяди», не видя иных путей добыть сведения о противнике, посылают «на ту сторону» – через ледяную речку, в темень и неизвестность под видом пастушонка хрупкого истощенного подростка (ситуация фильма «Иваново детство»), и мы видим его возвращение – странно повзрослевшего, психически надломленного, но готового снова идти туда же. И «дяди», видя полную истощенность его духовных и физических сил, все же посылают его. Ему уже явно не под силу такие задания, он попадется, что и случается с нашим Иваном. Спрашивается – стоит ли вся наша Победа крови одного этого замученного ребенка?
Во-вторых, в военном. Неужто судьба боевой операции в масштабе батальона, полка, а то и дивизии могла и впрямь зависеть от действий одного-единственного мальчишки. Может быть, «военным дядям» не стоило так быстро и бодро докладывать «наверх»: «Так точно! Будет выполнено. Сегодня же ночью добудем сведения о противнике (т.е. пошлем мальчишку через реку). Слушаюсь!» Может быть, вместо этого самим получше помозговать, поколдовать над картами, посоветоваться с опытными разведчиками, бывалыми солдатами. Вас, командиров, ведь специально обучали военному делу. Немцы не засылали к нам через фронт мальчишек-разведчиков (даже на чужой земле!), а дошли до Москвы, Сталинграда.
И еще такой «аспект». Ну, поймают немцы такого «пастушонка», разоблачат. Значит, другой «номер» с поиском «заблудившейся коровы» уже не пройдет. Мало того – встретится им любой другой мальчишка – пристрелят его, приняв за разведчика, что сплошь и рядом бывало у нас, на Смоленщине. В книжке писателя Г. о героях войны встретил однажды такой пассаж. Командир отправляет мальчишку «на задание», сует ему «вальтер» и напутствует: «Если встретят немцы и обыщут, скажешь, что нашел в поле – с тебя взятки гладки». Автор книжки, видно, с печки свалился – так тому и поверят. И опять получается, что потерь больше, чем обретений.
Но даже это не всё. Использование детей на войне – деяния, могущие эхом отозваться в далеком будущем. Много лет тому назад моим коллегой по работе в редакции одной из газет был Павел Л. Замечал я за ним какие-то странности, душевную неуравновешенность, что ли. А главное – какой-то непонятный цинизм и жестокость, которые подчас выглядывали из его мутных, серо-свинцового цвета глаз. И от этого как-то становилось не по себе.
Однажды мы с ним разговорились. Узнав, что я «смоленский мальчишка», да еще его ровесник, он заметил, что тоже провел войну по соседству со мной, где в партизаны уходили целыми деревнями, и он тоже был в основном при партизанах. «А знаешь, мне убить человека ничего не стоит, – разоткровенничался он. – У нас в отряде приведут, бывало, пленных немцев, спросят, кто готов пустить их в расход. Так я сразу – шлеп и готово!» Надо ли мне объяснять чувствительному читателю, что с пленными немцами (как и они с захваченными партизанами) не церемонились. Это только в кино их захватывают, чтобы тут же «отправлять в штабы, на Большую землю». Такие исключения бывали разве что для генералов, а остальных куда девать? Это так, к слову. Выходит, двенадцатилетний мальчишка охотно брал на себя роль палача, а «взрослые дяди» это ему дозволяли? «А что – они и рады: лишь бы самим не возиться!» – пояснил он мне этот момент. Подумалось: на войне бывало ведь все – может, его родных-близких расстреляли, сожгли вместе с хатой, может, на его глазах над сестрой надругались? Может, поэтому рвался на задания, мстил оккупантам? Однако – ничего подобного: родные все остались живы-здоровы, своими глазами, как немцы стреляли да вешали, не видел, на задания не рвался. Просто ему э т о н р а в и л о с ь! И мне стало жутко…
Не по себе мне порой становится и сейчас, когда уже прошло более 60 лет со дня окончания войны. Ну почему я, на исходе жизни, всё еще обязан видеть «военные сны»? Как будто ничего иного не мог вынести из тех злополучных лет. Почему картины моего детства всё еще окрашены кровью? То отчетливо, словно наяву, встают сцены бомбежек, то как у крыльца моего дома конвоиры пристреливают в затылок военнопленных, то как вешают на Кресту, в центре города, схваченного при облаве партизана…
Словом, детям противопоказано видеть войну, а тем более – участвовать в ней. Взрослым, может быть, тоже?
Сознаюсь: заголовок этот заимствован из известного фильма о подвиге разведчиков в тылу врага, хотя речь здесь пойдет не о выживании в условиях сложных и рискованных боевых операций. Все гораздо проще: мы – о выживании самом элементарном, физическом, т.е. о стремлении не умереть с голоду в условиях гитлеровской оккупации, в сущности, о самосохранении по своему собственному внутреннему приказу, когда наш фронт отодвинулся далеко на восток, а мы оставались «в тылу врага».
До сих пор в книгах и фильмах на эту тему повествуется в основном о том, как население сопротивлялось фашистам, как били их партизаны. Остается лишь открытым вопрос: а как же мы кормились? Ведь немцы снабжением нас не обеспечивали. Для тех, кто в той или иной мере работал на режим, выдавались «рабочие карточки». А остальные? «Работать на оккупантов» хотя бы кочегаром в котельной или уборщицей в «городской управе» считалось позором, граничащим с преступлением. Недаром же я полтора десятка лет после войны послушно писал в анкетах в соответствии с формулой: «Ни я, ни члены моей семьи на оккупантов не работали». Особенно трогательным было это «ни я» – с моим 1930-м годом рождения. А как тогда быть с моей старшей сестрой – ее, как и все население, частенько выгоняли под автоматами на чистку от снега дорог для немецкой боевой техники. Это бесплатное деяние – тоже «работа на оккупантов?»
А в самом деле, как выживали? Ведь сам Сталин приказал при отступлении «не оставлять врагу ни килограмма хлеба, ни литра горючего». Всё взрывалось, уничтожалось. А ведь куда проще было перед отходом раздать склады населению, мигом бы все растащили, всё запрятали. Да и партизанское движение иной бы характер носило – не объедало бы и без того голодное население.
Нам еще повезло – дом на окраине, есть небольшой огородец. Рядом Днепр, рыбешки можно наловить. А из леса носили вязанками калину. Здорово она нас выручала, а главное – много было ее в те годы. Мы ее тушили со свеклой. Запах при этом из печи был тяжелый, так что немец-врач, бывший у нас «на постое», однажды, морщась, заинтересовался, что же мы такое уплетаем на кухне. Объяснили, как могли, что эта каша – смесь калины и свеклы. Изумился доктор, даже попробовал: «О-о! Витаминен!» – воскликнул.
Был у нас, ребят, промысел и посерьезней – шарили во взорванных складах, находили подчас обугленные мешки с остатками муки вперемешку со стеклом. Копали мороженую картошку на колхозных полях, стреляли ворон и галок, собирали, по сезону, в лесу грибы, ягоды, птичьи яйца. Еще к нашим услугам были крапива, болотные хвощи для добавления в «хлеб», клевер для чайной заварки, да мало ли что еще…
Но вот что поразительно: ни у кого вокруг не наблюдалось, что называется, «упадочнических настроений». Все твердо верили в то, что немцам здесь не удержаться, что «придут наши» – эта фраза для всех была и молитвой, и заклинанием.
Эта уверенность приходила порой с самой неожиданной стороны. Когда в октябре 1941 года мимо нашего дома гнали колонны наших мучеников-военнопленных, к крыльцу нашему (близко в то время не было конвоира) вдруг шагнул… капитан Фокин, несколько лет квартировавший у нас. Мой старший брат Вовка успел ему насыпать в пилотку картошки. Несмотря на изможденность, командир был привычно подтянут, при форме и «шпалах» в петлицах. «Что же теперь будет?» – тревожно вопросила мать, когда он уже вернулся в строй. «Всё будет, Пелагея Никоновна, – услышал я в ответ. – только вот их не будет!» Он еще утешал нас, в своем-то положении!
Эта фраза с того момента как бы стала нашим домашним девизом. Может, потому и выжили?
А потом наступил и поистине «звездный» наш час. После того, как в результате наступательной Ржевско-Вяземской операции наш фронт надолго (с марта месяца 1943 года) застыл у самого Дорогобужа, а мы оказались отселенными в деревню Лукьянинки, рано утром 1 сентября немцы здесь вдруг странно засуетились, взревели моторы и … наступила непонятная тишина.
Вместе с местным мальчишкой Витькой Гордеевым мы побежали на ближайшее взгорье, чтобы оглядеться получше. А навстречу издалека, видим, два солдата идут с катушками провода, связисты, значит. Вглядываемся… Только всё непривычно у них – сами не в мундирах, а в… гимнастерках, на плечах – погоны, а за спинами – автоматы не немецкие. Зато на пилотках – звездочки! Да это же Н-А-Ш-И!!! Мы закричали что-то и выскочили из-за кустов, где схоронились, на всякий случай.
Теперь уж мне никогда не забыть, как один из бойцов, курносый, веснушчатый, широко улыбнулся мне и весело подмигнул: «Ну что, парень, живой?» Уж и не соображу, как мы примчались в деревню.
…В тот же день мы вернулись в город. Дом наш, один из немногих в улице, из-за ветхости не был разобран немцами на блиндажи… А из густых зарослей лебеды к нам, радостно мяукая, бросилась наша Катя, отважная патриотка и хранительница очага. У нее, наверное, тоже был внутренний приказ – выжить! Значит, будем жить!
Валентин Николаев
Продолжение следует