Продолжение. Начало в №№11–12 2006, №1, 6–7 2007
Это был тоже фронт…
(История одной фотографии)
Читатель, наверное, уже обратил внимание, что в этих рассказах-былях часто упоминается «Смоленская война» и родительский дом на нашей главной дорогобужской дороге войны, ставший для нас, домочадцев, поистине домом на «семи лютых ветрах». Но он же был и нашим фронтовым окопом, нашей крепостью нравственности, которая оказалась неодолимой.
А возглавляла нашу «оборону», была «комендантом» нашим военным моя незабвенная мать Пелагея Никоновна. В ней, ее стойком характере, ее великолепном чувстве иронии и юмора черпали мы все — сестры, брат и я — силы для выживания — физические и духовные.
В 1936-м, в начале лихолетья «тридцатых», «взяли» однажды моего отца — Николаева Ивана Андреевича. На стене в доме осталась лишь висеть его старая фотография. В полной гусарской форме стоит он по стойке «смирно» при расшитом мундире, кивере и сабле. Сверху надпись: «В память моей военной службы»… Но не был он, разумеется, никаким гусаром, потому что сбоку в вензеле были и такие слова: «171-й запасный пехотный баталион». Так «ради красивости» любили снимать для провинции тогдашние фотографы. Был он простым пехотинцем-окопником Первой мировой, раненным в штыковой атаке попал в плен. Говорил он, человек спокойный и мирный, моей матери: «До сих пор мне этот немец мурлатый снится — направил на меня свой плоский штык, да опередил я его…» Кому-то, выходит, понадобился хлебнувший на войне лиха, травленный газами русский солдат. «Может, рассказывал кому-то, как удобно устроены в Германии скотные дворы для коров?» — терялась в догадках мать. А размышлять было и о не о чем: антисоветская пропаганда, статья 58-я — что и требовалось. Видно, для счета «по разоблачениям», для отчетности в органах НКВД. Так и сгинул, оставив нас, и тогда живших чуть ли не впроголодь, на существование в полном смысле убогое.
А карточка висела, и соседки-доброхотки порой нашептывали матери: сними, мол, от греха подальше. И я всегда слышал заранее мне известный ответ: «За кого вы меня принимаете?»
Во время оккупации любопытные немцы, глазея подчас на наш семейный «фотостенд», невольно задерживали взгляд на воине в старинной форме. «Матка, вер, кто есть это?» — «Мой муж», — был ответ. — «Абер, во ист эр»? — «На фронте!» Так, и только так. Соседки, возможно, те же самые, порой подсказывали: иди в комендатуру немецкую, расскажи, что пострадали «от советов» — будут вам льготы, пайки. Ответ был тот же, хотя мы, семья «врага народа», предостаточно натерпелись от тех же соседей. Забредет, бывало, наша курица в чей-то огород, а уже слышим: «Тракцисты!» И вот парадокс: муж самой крикливой из соседок при немцах стал полицаем, а у нас под водительством матери все было по-другому. Это в кино принято показывать, что если ночью, в условиях оккупации, в дом кто-то стучит, прося помощи, то следуют сложные «психологические сцены» — раздумья — открывать или не открывать: ведь всюду приказы о расстреле за всё. Пелагея Никоновна как истинная православная христианка об этом, хорошо помню, никогда не задумывалась: стучат — значит, нужно помочь военнопленному, бежавшему из колонны, партизану, принять их связного (да, они бывали у нас, в том числе и мой двоюродный брат Сергей в морозы отогревался на печке, заходила некая Ольга из деревни Бражино, «настоящая коммунистка», как отзывалась о ней мать; и брата, и ее потом схватили, повесили. Можно только представить, как их пытали — но не выдали же!).
С немцами, которые останавливались у нас в доме, мать особо не церемонилась, и они — удивительное дело — невольно ощущали ее нравственную силу. «Ну что — навоевались, — с усмешкой вопрошала она, когда оккупанты пришли к нам во второй раз, уже приунывшие, битые. И, странное дело, они хорошо понимали ее, начинали что-то бормотать о том, что пора, мол, с этим кончать, пора «нах хаузе». «Не надо было лезть!» — слышали они в ответ. — «Йа, йа!»
Когда окончательно пришли наши, соседки и тут не унимались: иди в райком, ведь партизан укрывала, помогала пленным, а ребята твои оружие для отрядов собирали, поля разминировали… И опять я слышал знакомое: «За кого вы меня принимаете?»
Эх, прожить бы и мне остаток жизни под таким вот девизом!
В марте 1943 года в результате очередной операции Западного фронта войска вермахта застыли в обороне всего в нескольких километрах от нашей исходящей на восток улицы. Все население города оккупанты выселили. Нам, как и многим другим, «предписано» было пребывать в деревне Лукьяненки, в 14 километрах от города…
Первое сентября 1943-го оказалось для нас поистине знаменательным — пришли наши! За время шестимесячной позиционной войны Дорогобуж оказался еще раз, теперь уже дополнительно, разрушен, а сам он основательно зарос лебедой и другими сорняками повыше человеческого роста. Все это напоминало заколдованное царство из детской сказки. Нашей улицы, нашего Гусинца уже не было. Нет, дома не сгорели — немцы просто разобрали их для своих окопов. Однако нашей уже довольно ветхой хате повезло, ее не тронули. На заросшем бурьяном дворе радостным мяуканьем нас встретила вынужденно оставленная «на хозяйстве» Катя (помните, мы писали о подвигах нашей замечательной кошки-патриотки в очерке «Хотите верьте, хотите — нет»), и все мы радостно, облегченно вздохнули — будем жить! Все, что в доме оказалось порушенным, быстро подправили. И началась новая жизнь.
Теперь в доме «на семи ветрах» стали останавливаться бесконечно родные наши. Были они в непривычных, но таких трогательных для русского сердца погонах! Офицеры знакомо для нас (ведь до войны сразу за улицей начинались армейские лагеря) хрустели портупеями, щеголяли в скрипучих хромовых сапогах. А главное, кроме бесконечной доброты и сочувствия к нам, хлебнувшим горя в круговерти двух оккупаций и «Партизанского края», они принесли с собой высокую поэзию этой справедливейшей из войн. Мы заслушивались пением под гитару неизвестных еще для нас песен: «В землянке», «Темная ночь», «В лесу прифронтовом», «Жди меня»… Сколько в такие вечера пролила здесь моя мать тихих, благостных слез! Сколько раз видел я ее на коленях, застывшей в благодарной молитве перед нашей фамильной реликвией — иконой Смоленской Божией Матери!
А фотография отца с первого же дня возвратилась на свое место, где так и оставался от нее отпечаток. «Мамаша, а кто это?» — теперь часто стали спрашивать уже наши бойцы. — «Мой муж», — отвечала Пелагея Никоновна. — «А где он, жив ли?» — «На фронте, где же еще, — вздыхала она. — А жив ли — Бог весть…»
А что она могла ответить иначе?
…Лишь после войны дошел до нас слух, что погиб наш Иван Андреевич в Коми-лагерях в 1947 году. 60-летие памяти о нем с благодарностью к моим постоянным читателям мне и хотелось бы отметить в этой моей записке.