КОЛОКОЛ

 – Батюшка, скажите, какие деяния о Господе могут принести большее покаяние?
 – Половина грехов в очищение Господь прощает, когда мы участвуем в святом деле – поднятии колокола на колокольню.
Из разговора

– Подожди, Анна! Сейчас мужики как следует опутают!.. У тебя запасной трос есть?! – Щадр говорил громко, тоном распорядителя.
 –Конечно! – молодая девушка в красной косынке, в новенькой фуфайке сидела в кабине трактора и радовалась, что вот она сейчас дернет, и колокол полетит с колокольни…
 Батюшки Иоасафа теперь нет, мешать некому. Постановление было – убрать колокола с местной церкви. Четыре из них сняли еще год назад. Но батюшка продолжал звонить по праздникам, и звон оставшегося многопудового колокола все еще звучал над селом. И шли люди в храм, и молились. И шел тогда год 1936-й.
 – Ну что, готово?! – крикнул Щадр мужикам, копошившимся на колокольне. Он стоял возле трактора, задрав голову. В черной куртке, в такой же кепке. Весь черный, как смоль, с модной тогда бородкой – «свердловкой». Он появился в этом большом русском селе в 1917-м, устанавливал здесь советскую власть.
 – Поше-ел! – крикнул с колокольни молодой мужик Петруха, махнув рукой. Почти все село высыпало на осеннюю улицу. У каждого дома стайками стояли люди – от мала до велика… Петруха знал, что все про себя молятся, за исключением, может быть, Аньки-комсомолки да еще этого черного Щадра…
 Вспомнился батюшка, отец Иоасаф. Его увозил тогда сам Щадр с «опером» из города. Простое лицо русского батюшки стояло перед глазами. Батюшку взяли прямо на паперти родной церкви Воскресения Христова.
 «Господи, прости меня грешнаго!» – сказал Петруха. Он невольно прикоснулся к груди, нащупывая под одеждой нательный крестик. Перекрестился.
 – По-ошел, родимый! – сказал его напарник Илья и тоже перекрестился.
 Заскрипела распиленная кованая скоба на балке. Колокол, ломая своей тяжестью скобу и подставленные крест-накрест доски, сполз на пол возницы, поволочился по полу к краю, задел неровный край арки, остановился.
 Внизу надрывался трактор. Анька вовсю дергала рычагами, поддавая газу. Машина оказалась безсильной против мощных стен колокольни. Анькин платок сбился на лоб. Девушка даже вспотела от возбуждения. Хотелось поскорее сбросить колокол с ненавистной сейчас колокольни. Она будто осатанела. В памяти вдруг взвился выкрик одного оратора, которого слышала на областном съезде комсомола, где, как активистка, была делегаткой: «Религия - есть опиум для народа!..»
 – Смотри, как Анька-то ужом вьется! Щадр, наверно, пообещал снова на съезд послать, – тихо сказал Илья.– Да-а по-огодите-е… Счас! – крикнул он вниз, туда, где возле трактора суетился Щадр, грозя кулаком мужикам на колокольне… – Прости меня, Господи! Да-а крепко повязали нас! Бить их надо! – пробормотал он, с ожесточением ковыряя ломом край каменной загородки, в который уперся колокол.
 Анька-комсомолка вовсю работала рычагами. Надрывался трактор. Но вот колокол пошел. Медленно, как бы нехотя, он переваливал через куски векового кирпича. И как бы смотрелся в высокое голубое небо, которое вдруг выглянуло из-за утренних кучевых облаков.
 – Пошел, родимый! Поше-ел! – истово шептала Анька, работая рычагами и радуясь, что с честью выполнила задание. Щадр обещал, что, когда закроют церковь, он представит ее к награде в район. «Наш паровоз, вперед лети!..» – запела она вдруг.
 … По лесистым холмам зачинался март. Но порой налетали февральские метели, да еще и с морозами.
 Набитая санная дорога тянулась по высокому берегу от села. Светило солнце, и на душе было радостно. Девушка шла в город, который был примерно в двадцати пяти километрах от села. Аннушка рассчитывала к вечеру дойти. А там, заночевав у дальних родственников, явиться к районному начальству с отчетом о проделанной на селе работе.
 Справа густел родной лес. Он, хмурый поутру, начинал преображаться в сказочный. Бахрома инея на ветвях деревьев настраивала душу на веселый лад. От плывшего из-за леса солнца бил свет. Утренний туман таял на глазах, растекался.
 Аннушка прошла добрую половину пути не останавливаясь. Ноги чуть скользили в колее санной дороги. Она притомилась. Девушка знала, что вчера в город увезли два воза мороженой рыбы. Конечно, надо было ехать с возами, но что-то удержало ее от поездки. А с матерью не посоветовалась: та уже давно от нее отступилась. И только молилась.
 По руслу потянул северный ветерок. Девушка сняла с плеч котомку, достала пирожки с грибами и картошкой, чтобы подкрепиться в дороге. Отвернувшись от ветра, она снова подумала о матери. Отца Аннушка не помнила. Но Щадр говорил, что отец ее – герой Гражданской войны, он устанавливал здесь, в Заволжских костромских краях, советскую власть. Аннушка гордилась своим отцом и хотела быть похожей на него. Мать говорила, что и лицом она, и характером похожа на отца. Большие карие глаза, какие-то шальные, неспокойные. Ей всегда все хотелось сделать на свой лад. Вот и отправилась пешком. Девушка вдруг вспомнила колокол с колокольни, который ухнул на широкий берег реки. Он лежал, одним краем зарывшись в землю. Потом его подцепили к ее «Сталинцу» и поволокли к обрыву. Мужики попробовали свалить его в реку. Но не тут-то было. Снова пришлось орудовать на тракторе. Колокол, взрывая кромку волжского обрыва, медленно сползал. Вот он освободился на краю обрыва от земли. Край его завис в воздухе. Внизу потоками осенней воды, с отвалами пенных волн на гребнях текла великая река, которая видела за века столько радости и столько горя. Анька подогнала трактор впритык к колоколу, дернула рычагами. Колокол вдруг оторвался от земли… Он не перевернулся, не закувыркался. Он летел, парил, словно тяжелая птица, над родной рекой. Вдруг в колоколе, будто освободившись от пут, качнулся язык его, ударяясь в толстые медные щеки. «Бо-ом!» – прозвучало над рекой, над селом, над округой, как тяжкий прощальный вздох. Крикливые чайки долго носились над местом, где он упокоился.
 Аннушка вздрогнула от накатившего вдруг звука колокола. «Бо-ом!.. о-ом …о-ом…» – отозвалось в сердце. Невыразимая тоска заполнила Аннушку. «Господи, прости нас грешных!» – вырвалась из груди молитва, которую постоянно слышала от матери. Вспомнился батюшка Иоасаф. Такой старенький, с голубыми ясными глазами. «Святой», – прошептала девушка. Батюшка стоял и стоял перед глазами…
 Подул резкий ветер. Перекусив, Аннушка закинула котомку за плечи и поспешила по обозной дороге среди торчавших елочек-вешек. Ветер усиливался. До города было все еще далеко.
 Два раза в своей жизни она уже ходила туда пешком, а один раз ездила на барже в областной центр на съезд. Лето было хорошее, теплое… На арестантскую баржу, проходившую тогда по реке, посадил ее сам Щадр. На такие барки обычно попутчиков не брали, но у Щадра был в руках пакет, где стояла печать, и в углу на пакете было написано от руки: «секретно». Когда лодочник причалил к тяжелой арестантской барже, начальник конвоя подбежал к борту и заматерился, но, глянув в глаза Щадра, осекся. Тихо плескались волны в реке, как бы ласково, по-летнему ударяясь о деревянные борта старой баржи. В решетчатых загородках прямо на палубе и в трюме стояли арестованные люди. Многие с любопытством сквозь решетки смотрели на Щадра и молодую девушку в красном платке. Безпокойные чайки с криком кружили над тихоходной баржей, наверное, хотели поживиться здесь какой-нибудь пищей. Но что можно было взять на арестантской барже? И тут Аннушка вдруг заметила протянутую из-за решетки руку. Одна чайка, осмелев, часто взмахивая крыльями, на лету схватила корочку хлеба из рук старика.
 – Да это же батюшка Иоасаф! – Аннушка, ничего не соображая, порывисто кинулась к нему навстречу, протянула свой дорожный узелок с едой. – Батюшка Иоасаф! Батюшка-а…
 Щадр жестко посмотрел на девушку.
 – Как там мои?! – быстро заговорил отец Иоасаф, осеняя ее крестным знамением.
 – Живы-ы, здоровы-ы…
 Начальник конвоя загнал Аннушку в рубку баржи. А она все оглядывалась, оглядывалась… Отец Иоасаф, весь седой, в рваном подряснике, без креста, во все глаза смотрел на родную церковь на берегу, крестясь и посылая свое священническое благословение…
 Со стороны правого берега наползали тучи. Морозным ветром по широкому руслу раскручивались струйки снега.
 Аннушка забеспокоилась. Ускорила шаг. «Вот ду-ура! Вчера не поехала!» – тоска снова охватила ее.
 Внезапный шквал налетел на округу. Аннушка подняла руку, защищая глаза. Хорошо хоть, что ветер бил в спину, подгоняя по дороге. Вдали еще светило солнце. И на грани света и наползавшей темноты, будто подтеками на стекле, бродила снежная муть. «У-у-уу!.. У-у-уу!.. У-у-уу!», – завывал ветер. «Господи, да что это де-елается-та?!» – подумала девушка. Страх охватил Аннушку.
 «Мама, мама родная! Боже!.. Господи, помоги! Только бы не потерять дорогу…» - Обратила внимание на вершинку елочки-вешки. – «Надо держаться их…»
 Только бы не сбиться! Но она уже перестала чувствовать ногами колею санной дороги. Пот застилал глаза. Было жарко. Сняла рукавицы, сунула их подмышку и стала поправлять пуховый платок, чуть откидывая его, чтобы немного охладить лицо. Мощный порыв снегового вихря ударил в спину. Она не устояла. Упала лицом в снег. Снег приятно охлаждал, тая на лице. Аннушка быстро вскочила, отряхнула от снега руки, поискала глазами рукавицы. Их унесло. Ноги по колено проваливались в снег. Выбившись из сил, она вскоре остановилась. Мороз холодил спину под котомкой, забирался под пальто, края платка заиндевели. Руки… Она почти не чувствовала их. А потом присела на корточки. Дыханье снежной круговерти обволакивало. «Все, больше не могу… Отдохну..» – хотелось лечь, закрыть глаза…
 Переждав в городе пургу, пустой обоз возвращался в село.
 Бог милостив. Девушку нашли по котомке, пробиваясь по захлестанной снегом дороге.
 …Наступило лето. Аннушка сидела на высоком берегу напротив церкви Воскресения Христова. И плакала… Каждый раз, когда она проходила мимо церкви на берег, останавливалась возле нее и осеняла себя крестным знамением – своей культей. После того как нашли ее под снегом, отогрели, спасли, была она полуживая. Началась гангрена рук. В областном центре ампутировали кисти обеих…
 – Молись, до-оченька, родная, моли-ись! Легче будет, – говорила матушка. Они вместе молились дома.
 Аннушка смотрела с берега на то место, куда свалили колокол. Во сне ей теперь часто слышался колокольный звон. «Бо-ом! Бо-ом.., о-ом!» И являлся порой батюшка Иоасаф. Весь седой, с ясными глазами. «Ну что, дочка? Молишься? Молись, дева, молись… Бог милостив. Проси прощения», – говорил отец Иоасаф. Она знала, что нужна отныне только матушке и Богу…
 Когда Аннушку привезли в село, все односельчане как-то притихли. И шли разговоры, что это кара Божия. И жалели Аннушку…
 Мать первым делом вытащила из потаенной коробочки нательный крестик дочери, который та прежде хотела выкинуть в угаре безбожного рвения, и надела его на метавшуюся в забытьи Аннушку. А еще сняла икону Божией Матери и поставила рядом.
 – До-оченька моя-а! Сиротину-ушка!.. О, Господи! Помилуй нас грешных! Боже мой, по-о-милуй! – Мать молилась и плакала, и крестила свою кровинушку…
 Быстро летит время. Подкатил голод, война, послевоенная година… Стонала русская земля в своем горюшке, и вместе с Родиной мыкались Аннушка и ее мать…
 Наступили восьмидесятые годы двадцатого столетия. Умерла мать, и сельский совет хотел направить Аннушку в дом инвалидов. Но она не поехала и нашла себе место в жизни села: стала служить в церкви псаломщицей. Церковь в их селе практически и не закрывали, не разоряли более. Все помнили случившееся с Аннушкой, видели в этом знамение Божие и урок себе.
 Однако не вдруг и не просто пришла она к этой новой своей жизни. Беда, случившаяся с ней, долго держала в плену. Доходила Аннушка и до полного отчаяния. Навсегда запомнился ей страшный летний день, когда задумала она наложить на себя руки. Спустилась тогда к реке по тропинке, к тому месту, куда сбросили колокол. Вошла в воду. Но вдруг: «Бо-ом! Бо-ом.. о-ом!» – гулко зазвенело в ушах.
 «Господи, да что же я делаю?! Госпо-оди-и!..» – застонала душа. Аннушка оттолкнулась от песчаного дна и, пошатываясь, встала во весь рост.
 С крутого берега к реке бежала матушка. Почувствовало материнское сердце беду…
 …Шел 1988 год. В России начались празднования тысячелетия Православия на Руси.
 В селе, где жила Аннушка, в один из дней этого праздника поднимали двадцатипудовый колокол на колокольню церкви Воскресения Христова. Тот самый, когда-то сброшенный и утопленный в реке. Из областного города прибыло духовенство во главе с епископом. Служили молебен вокруг колокола. Он стоял на специальном помосте, приготовленный к поднятию. Получив благословение владыки, начали поднимать колокол. Делали это через систему строительных блоков, вручную. За пеньковые корабельные веревки тянули крепкие руки русских мужиков, тех самых, которых в течение всего двадцатого века правящие страной богоборцы превращали в Иванов, не помнящих родства.
 – Верую во Единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, - шептала старица Анна, стоя на паперти родного храма. Слезы текли по ее лицу. Человек двадцать мужиков из родного села тянули за веревки, ухая в такт совместных усилий. Многопудовый колокол медленно полз вверх по широкому желобу, сбитому из досок. Выше, выше…
 Старица пристально следила за поднимающимся колоколом. Вдруг ясно вспомнился ей тот давний день, когда она, как безумная, дергала рычаги трактора, торопясь поскорее сдернуть этот колокол, сбросить его вниз… Как наяву, встала перед глазами черная фигура Щадра в кожаной куртке, с козлиной черной бородкой-«свердловкой», увиделось вдруг и лицо отца с фотографии с красной звездой на лбу.
 - Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную! – она перекрестилась культей и вдруг быстро подошла к поднимающим колокол. Взяла свободный конец веревки обрубками рук, поднесла его ко рту, сжала зубами, потянула на себя. В толпе народа, пришедшего к храму, раздались громкие рыдания. Над колокольней, над куполами храма кружили чайки. Крики их тоже напоминали рыдания. А колокол поднимался все выше и выше…