Ведь как умолял Никон собинного друга Алексея Михайловича отпустить его в монастырь с патриаршей стулки, но царь просил погодить, побыть возле хотя бы года три, пока не устоится в России затишье, и перемены в церкви, так немилостиво, досадливо затеянные на скорую руку ,врастут в почву, пустят корни…Согласился патриарх, перемог тревогу, предчувствие, ещё пытался устранить холод и дрязги, и наветы, и боярскую немилость, что уловистой сетью опутали прежнюю дружбу с царем, но подговорщики, насыльщики-латинщики, лазутчики, проникнув во всякую щель Двора, будто голодные псы, накинулись на Никона, как на дворного медведя, вцепились в полы ряски и давай терзать, и уже никакими палками - хвостягами нельзя было отогнать их от преданного на заклание святителя…Почуяли кровцу-то прелагатаи и шпыни, и теперь воспламенилось их подлое сердце, чтобы стоптать под пяты Отца истинного русского православия. Они-то хотели под себя подмять Никона, водить под руку, учить уму-разуму, чтобы втащить Россию пусть и не в ересь жидовствующих, то хотя бы «в унию», и прельщенный славою, слегка помутившийся разумом Никон не смог сразу разглядеть всего коварства зарубежных патриархов и митрополитов, их глубокого таинственного улова, в котором легко может утонуть и самая доброчестная душа… Да и царь уже глубоко возревновал к земной славе Отца отцев и хотел перенять всю честь на себя и, зная поклепы на Никона, все наветы, уже не хотел вступиться за собинного друга, когда-то искренне, со всей глубиною юношеской души названного Отцом, зажимал душу, не давал ей растечься, ибо царское место требовало твердой воли, а тут бывший волдемановский мужик со всей своей крестьянской хваткой и поперечливостью каждое начинание государя не только ревизовал с пристрастием, но и старался перенять на себя, словно бы он, патриарх, и был истинным государем…
И вот на этом судилище, отчего-то названном вселенским собором, сметываясь взглядом на такие знакомые лица и, наискивая сочувствия, он увидел лишь презрение к себе, не несущему нынче никакой выгоды. Никон, наверное, впервые почувствовал, в какой неправде он участвовал прежде, к какому провалищу он, ослепший, подвел свою паству и, услышав смрадный жупел огня, отступил. Но не поздно ли?.. Нет, не поздно, ибо Бог милостив и всегда примет искреннее покаяние.
А правил сей расправою верный папский нунций, убежденный католик и содомит Паисий Лигарид, ради коварных замыслов поменявший веру, до смертного часа получавший иудовы деньги от самого папы. Съехались-то на Русь самозванцы иль отставленники, ,или уже бывшие под судом патриархи, и, чуя свою временность, зыбкость и унижающую бедность, они с особенным пристрастием пытались унизить русского святителя. Да, впрочем, не только из-за него, и прежде именно не из-за него, тащились заморские гости обозами через нуду и стужу, а чтобы унять гордость великой Руси, возмечтавшей стать Третьим Римом, истинным обиталищем Христа. И эта твердость русских в православной вере особенно угнетала судей, давно утративших не только свою волю, но и свободу веры.
Антиохийский патриарх Макарий велел Никону сесть на скамью возле Паисия Лигарида.Никон потеснил Воскресенских старцев, плотно окруживших его, и сказал: «Ты, Макарий, велишь мне сесть, а я того места никак не разгляжу. А своего креслица я не притартал. Так, может, мне сесть на пол, где стою?.. И не тебе меня судить, алтынник из обжорного ряда!».
Но тут Макарий напомнил, что сам Никон когда-то признал прилюдно в Успенском соборе, что, дескать, он, Никон, хотя и сын русского, но убеждения его и вера греческие, и крепкой клятвой клялся смертно стояти за истинную веру, воссиявшую с Востока.
«Да, была когда-то греческая земля адамантом веры, а нынче вся трухою изошла, – гневно возразил Никон. - Шляетесь, липнете ко всякому чужому дому, как репьи на собаках, затеиваете смуты по святым местам. Кто вас звал, обманщиков? Сбежались, как шакалы на падаль. Уж давно, Макарий, ты низложен с престола, и в епархии забыли не токмо твой вид, но и твое иноческое имя. Иль не веришь, что на твоем месте уже давно иной архиерей сидит? - закричал Никон, накаляясь.
«Послушай, мы патриархи истинные, не изверженные», - Макарий отвел хмурый взгляд. Еще съезжая на Русь, он был уведомлен, что изгнан с престола, и сейчас ,при виде Никона, в его потухающей славе вдруг невольно прозрел и себя, догнивающего в турецкой тюрьме за корысть и сребролюбие. И то, что Макарий сам был в темной опале и бежал по православным землям, будто заяц, преследуемый агарянами, особенно будоражило в антиохийце нерасчетливую глухую злобу к Никону и ко всей Руси.
Вот и Паисий Лигарид, боясь расплаты, накануне просил у Алексея Михайловича отпустить в родную митрополию, но царь велел остаться, и сейчас нахально улыскаясь на гневные речи Никона, гордовато восседая в одной избе с государем, обещая предать всякого, кто отступит от греческого чина, анафеме-маранафе, -так вот этот папский лазутчик ещё не чуял, что и над ним уже завис карающий меч Господний, и суждено ему помереть в Киеве в монастырском заточении.
«Если ты не низложен, Макарий, то дай клятву на Евангелии».
И тут все закричали на Никона, обвиняя его в кощунах. И государь, недовольно морщась, отвернулся от бывшего собинного друга. Царь знал, что Никон призван для расправы, и этой расправы желал. Даже сейчас предерзостным взглядом, грубостью низких мужицких речей Никон словно бы подчеркивал свое превосходство, откровенно презирая суд, и невольно ронял государя в глазах иереев. Алексей Михайлович любил Грецию и не раз заявлял, что ради Греции он готов пожертвовать не только русское войско, но и свою жизнь, , если на то будет угодно Господу. И обратился государь к собору, облокотившись о резную поручь кресла, о взъерошенную головизну костяного льва:
«От начала Московского государства не бывало такого безчиния, какое учинил бывший патриарх Никон. Ради прихотей своих и чудачеств и неутишенной гордыни, пожравшей полностью его сердце, он самовольно оставил Православную Церковь и от патриаршества отрекся, никем не гоним. Никон к тьме подтолкнул великую Русь и Церковь обрек на вдовство. И, борясь с еретиками, сам впал в ересь. Вот и допросите хорошенько, по какой нужде сотворил Никон немилосердное зло? Почему он отрекся от престола с клятвою?»
«Я не отрекался с клятвою. Все то наветы врагов, - прервал Никон государя. -Бог тебе судия. Я узнал на избрании своем, что будешь ты добр ко мне шесть лет, а потом буду возненавидим и мучим».
«Но многие слышали, как ты отрекся с клятвою. Де, если буду патриарх, то анафема буду; де я не ворачиваюсь назад, как пес на свою блевотину».
…Никон молчал, погрузившись в скорбь, и ждал скорейшего конца. Будущее уже ничего хорошего не сулило. Лишь вериги грели да образ Пречистой впечатывался сквозь ребра в самую душу. Господи, где были у него глаза…Ведь как веровал он в свет неизреченной Царьградской Софии, но блудни-греки схитили её, обмазали варом и дегтем, изваляли в перьях, затмили сияние. Так стоит ли метать бисер перед свиньями?…И вот этих кобыльников, оставивших свою паству, чтобы спасти живот, он любил пуще матери-России…
Это же он, Никон, стерегся всяких новин, это он хотел сохранить в чистоте истинную церковь, да вот поддался коварным и впустил чужой дух. Это он, Никон, ставил храмы и монастыри по всей Руси, сам таскал крошни с кирпичами , которые не под силу и дюжему наймиту. Иверской Божьей Матери за короткое время он вознес храмину на Валдайском озере и на Кий-острове на берегу Белого моря поднял обитель. А когда решился воздвигнуть Новый Иерусалим, то сам и место святое отыскал на Истре, какое явилось ему в тонком сне; и однажды, стоя под вечер на глядене на берегу реки, обозрел просторы, мысленно перенес Иерусалимский храм и Святые Палестины на берега русской реки и вдруг увидел Обитель во всей полноте и украсе, как бы сошла она на миг с неба пред очию. И потерял Никон счет дням, и пря с государем затмилась, посчиталась лишь кляузой, затерянной лазутчиками; порою думалось, вот очнется государь-собинный друг, войдет в ум ,и сам притащится на Истру-реку, чтобы уединиться с патриархом в духовной беседе, когда все наузы и клеветы источатся, яко утренняя роса под солнцем.…Сам и за стройкой следил, и тяжкой работой не брезговал, подавляя плоть, и наблюдал ,как кормят наймитов, да чтобы приказчики не обсчитывали в магарыче, да тем же брашном , не гнушаясь, питался за общей трапезой, пока однажды чуть не отравили святителя. И с насад по сходням кирпич таскал в крошнях, обливаясь потом, и раствор месил и тем как бы поверстался с последним трудником… Часто ходя обозом по пространной Руси, Никон мечтал всю родимую землю, из которой взошел на божий свет, уставить свечами веры, ибо православие, полагал он, это негасимое полдневное незаходящее солнце, а государева власть- полночная луна со своими сумерками, кобями, колодовскими насылами и навадниками, когда невольно подпадает под их власть плоть человеческая, утесняя душу… И если государь - лишь наместник Бога на земле, то он, Никон, явленный образ самого Христа. Как было Никону не сойти с патриаршьего места, если государь вместо благодарности за неустанные труды обозвал его б…сыном, а значит, и всю русскую церкву обозвал блуднею. Да, он, Никон, мужик, у него «каравые от земных трудов ладони», у него плечи осклизли от верижных ремней, а крест впечатался в грудь, изьедая до язв кожу; но это он призвал встать и Украйну, и Белую Русь к одному православному светильнику, и те не боясь ляхов и латынников, готовно потянулись под благословение русского патриарха. Страстный человек, Никон все делал со страстию и даже самая-то сухоядная, постная монашеская жизнь не могла пригнетить его порывистой натуры ,вогнать в русло покоя и созерцания; он быть может рожден был по характеру и недюжинной силе полки водить, иль ковать в кузне ,копать руды, иль как Пимен, ослепнув от сумерек кельи, писать в уединении святое предание, но вот с детства впечатлительная душа отрока повела решительную борьбу с плотью и ,казалось бы ,победила её, но…Никон придумывал себе самое жесткое испытание поститвой и изнурительными молениями, чему завидовали монахи, но и этот подвиг шел не в науку, а как бы потворствовал гордыне: де, вот как я ещё могу. И невольно путь святительства качнулся на дорогу водительства, а значит жесткости, порой и жестокости, скорой расправы с неслушниками, желания подчинить своей воле, сломать всякого неугодника, кто носит в себе мысль ,не сходную с патриаршей…Монастырский приказ Никон перетащил на патриарший двор и, скорый на расправу, он и кичливого боярина ставил на правеж за всякую провинность и тем низил, как последнего смерда; ну как такого патриарха залюбишь, если он в каждой бочке затычка, если ему никто не наука. И ополчились власти на Никона и скоро при дворе не стало к патриарху сердечности и поклончивости ,и всяк вдруг вспомнил, что правит ими бывый мужик, человек подлых кровей.
«А коли изгнать решили, так гоните в шею, - закричал Никон Собору и тут же сметнулся на царя. - И ты, государь, как даве учинился бунт на Москве, и сам неправду свидетельствовал. Бунтом прихаживали к тебе слобожане и ты, убоясь их гнева, обещал простить. И ты свое слово нарушил…»
«Не лги, владыка, - вспылил государь. - Никто ко мне бунтом не прихаживал!»
«Тогда почто же языки рвали православным, носы резали да руки-ноги рубили? Мои вины сыскиваете по-за углам, справляетесь у заушателей, кто уже давно Христа позабыл, а сами своих вин не хотите знать?»
«Как ты, чернец, Бога не боишься! - раздались крики со всех сторон. - Кабы государева воля, твой срамной язык давно бы пожрали псы, - раздались крики со всех сторон.
«Ага! Значит ,живой образ Христов, что перед вами , топтать можно? Ну и пляшите на костях моих ! Ты, государь, со мною волен всяко поступать. Я направлюсь туда, куда укажешь…Но вот вы, самозванцы из чужих земель, прежде чем судить неправедно русского патриарха, оглянитесь на образ Спасителя нашего, на его карающую десницу».
«Отымите... отымите крест от бешаного. Безумец! - вскричал Макарий Антиохийский.
…Двенадцатого декабря 1666 года в церкви на воротах Чудова монастыря Никону объявили его вины. Александрийский патриарх снял с него клобук и панагию и сказал, чтобы впредь патриархом не назывался, а писался бы простым монахом и жил бы в монастыре тихо и немятежно.
«Знаю и без вашего поучения, как жить, - ответил Никон. - А что вы клобук и мантию с меня сняли, то жемчуг с них разделите по себе, достанется вам жемчугу золотников по пяти да золотых по десяти. Вы - султанские невольники, бродяги, ходите всюду за милостыней, чтобы было чем заплатить дань султану. Зачем вы действуете здесь тайно, как воры в монастырской церкви?»
На Никона надели простой клобук, снятый с греческого монаха. Никон вышел на площадь, она была сплошь заполнена людьми. Садясь в сани, он промолвил про себя с печалью:
«Никон! Отчего все это тебе приключилось? Не говори правды, не теряй дружбы! Если бы ты уготовлял богатые трапезы и потрафлял властям, то оставался бы по-прежнему в милости».
…Сани тронулись, окруженные стрельцами, в Ферапонтов монастырь на Белоозеро.
…Потянулись долгие годы заточения. И лишь в 1681 году государь Федор Алексеевич разрешил вернуться Никону в Воскресенский монастырь. Патриарх был совсем плох; подумали, что в возке не дотянет до Москвы, растрясет дорогою. Решили сплыть по воде. Устроили на струге палатку и ложе для старца, по Шексне и Волге двинулись на Ярославль. Никон в пути стал слепнуть, будто его поместили в тафтяной полог, хотя Русь ещё различалась во всем безбрежном размахе, но уже без подробностей .Вода сливалась с небом заодно, и старцу казалось, что его поместили в прохладный ковчежец. Никон уже не отрывал головы от подушки, а покойно, с улыбкою глядел в мерцающий таинственный окоем, расписанный малахитами, испрошитый червчатой, золотной и серебряной нитью, похожий на патриаршью ризу. Гребцы молча, без натуги взмахивали веслами, от лопастей наносило в лицо живыми брызгами, словно бы сам Христос кропил своего сына святой водицей. Кирилловский архимандрит Никита стоял в головах старца и постоянно освящал с веничка проплывающие погосты и селища, баб и детишек, что сломя голову мчались навстречу плывущему поезду и решительно забредали в реку, чтобы припасть к руке святителя. У Никона при виде такой искренней любви во всю дорогу, пока помнил себя, не просыхали слезы.
Какими-то неизвестными почтами слух об умирающем опальном патриархе летел по берегам куда скорее царевых посыльщиков и заставлял выбредать на Волгу людишек из самых дальних деревень. Никон попросил положить себя поудобнее, чтобы видеть поклонников, протягивал для целования исхудавшую руку, потерявшую прежнюю грубость и угловатость, ту некогда тяжкую длань, что так круто и жестко правила церковью. За полверсты от Толгского монастыря он велел остановиться, исповедался и причастился Святых Тайн из запасных Даров Великого Четверга. Когда подплыли к Ярославлю, город заиграл колоколами; посадские во множестве, оставив город, подалися к речке Корости, где у Спасского монастыря должны были пристать патриаршьи лодки. Видя Никона умирающим и уже безучастным, люди плакали, припадали к руке святителя, прося прощения; одни по берегу, другие по воде, облепив суденко, тащили его к берегу. В городе заиграли колокола к вечернице. Блаженный Никон стал обирать себе волосы, бороду, опрядывать руками грудь и одежду, приготовлять себя к вечной дороге. То был конец дня 17 августа 1681 года. Через девять дней гроб с телом Никона привезли на Истру и остановили лошадей на Елеонской горе напротив Воскресенского монастыря у часовни, поставленной когда-то Никоном в знак любви патриарха и государя.
Владимир ЛИЧУТИН