«Матерь - заступница наша, Русь твой последний удел»

– Дорогой Станислав Юрьевич, прежде всего, поздравляем Вас с 85-летним юбилеем. Думаю, что наши читатели внимательно будут читать нашу беседу. Я познакомился с книгой Ваших воспоминаний и понимаю, что это труд всей Вашей жизни. Невозможно ее пересказывать на страницах газеты, но хотелось бы обозначить кратко вехи Вашей без преувеличения яркой жизни, заполненной многими встречами, событиями, замечательными людьми.

Нынешний год непростой – сплошные столетние юбилеи. Для одних это столетие Великой октябрьской социалистической революции, для других – февральской революции, для православных людей – это столетие со дня явления Державной иконы Божией матери и насильственного отстранения от престола Императора Николая II. Хотелось бы с Вашей помощью поразмышлять на эти темы.

– Так вышло, что год моего рождения – это был год великого перелома, так будем говорить, – 1932 год, когда вершилось и заканчивалось то явление, которое у нас, если говорить научным языком, называется коллективизация. В это время вся наша родня, большая часть ее, жила в деревне Лихуны под Калугой в 20-30 километрах от Калуги. Это была вся материнская родня: бабушка, ее сестра, племянники, братья двоюродные. Семьи в деревнях русских были всегда большие, и мало кто уезжал из деревень. Когда мы были в эвакуации и попали в такое очень большое село, затерянное в костромских лесах, Пыщуг, там было всего четыре или пять фамилий: Бессоновы, Хариновы, Бабарыкины… Так что это понятие родства было совершенно естественно в русской деревенской жизни того времени, а русский народ, до начала коллективизации, наверное, процентов на 75-80 был крестьянским народом. Ходили они все по праздникам в церковь на Белую Поляну. Там похоронены все мои предки, там похоронен дед – отец моей матери, его сестры и братья. Я не раз приезжал туда, видел эту оскверненную церковь, разрушенную, но еще стоящую. Это были уже 50-е годы. Хотел найти могилу своего деда, но время засыпало ее, облекло травой, листьями, уже никакой надписи не было, да и я не знал толком, где, в какой стороне она. Только приблизительно, по рассказам бабки, к тому времени уже ушедшей из жизни. Попытался найти, но так и не нашел. Поухаживал за несколькими могилами. Думаю, что среди них была и могила моего деда.

Трудно было говорить в те времена 1932 года о вере православной. В 1931 году был разрушен Храм Христа Спасителя. Но, тем не менее, в сердцах, особенно женщин, старых женщин, эта вера жила. У моей бабки была сестра тетя Маша, к которой я заходил в Калуге. Она многое мне потихоньку рассказывала о прошлой жизни, и веселой, и печальной, и как на Пасху ходили, и как молились, и как святую воду брали, уносили домой в бутылочках, как кланялись своим предкам, похороненным на Белой Поляне у церкви Георгия. Обрывки всего этого западали в мою детскую душу. Западали вместе с песнями, которые пела моя бабушка: «на широкую долину, на попову луговину ходят девки, ходят бабы, ходят малые ребята, ходят стары старики – мироеды-мужички…». Она рассказывала мне сказки про Ивана Царевича. Откуда, как она это знала, неграмотная… Но тоже от бабушки, от прабабушки.

Тем не менее, впереди была война, и в эвакуации, я очень хорошо помню, как в одной местной газетке села Пыщуг я читал о том, что люди церкви жертвуют на войну, люди церкви, говоря сегодняшним языком, «сбрасываются» на строительство самолетов, танков и именных танков. Совсем недавно из этого села Пыщуг к моему юбилею прислали ксерокопии газет 1941-1942 года, где даже мы, дети начальной школы, 1-4 класса, в том числе и моя фамилия есть в списке, принесли в школу кто 3, кто 4, кто 2 рубля на строительство самолета. Моя мать сохранила центральные газеты, в которых сообщалось, как председатели колхозов, бригадиры, у которых были какие-то заработки, отрывали от себя громадные деньги на строительство или танковой колонны, или самолетной эскадрильи…

Вот в таком детстве, в такое время я вырастал. Но в том же селе Пыщуг, к сожалению, церковь была превращена в клуб, и в этом клубе мы смотрели киносборники. Киносборники – это были как бы киногазеты, операторы которых рассказывали населению о наших солдатах, офицерах, о боевых действиях. Перед каждым художественным фильмом показывали такой документальный киносборник. Но одновременно, когда зажигался свет, когда уже фильм кончался, я поднимал голову вверх и видел росписи купола, росписи на стенах. Так что одновременно это было и светское кинопросвещение, но и посмотришь направо, посмотришь налево – и видишь евангелические сцены. Это я хорошо помню.

Я начинал тогда писать стихи и печатался в маленькой школьной газетке рукописной. Стихи были самые простенькие, о том, что мы воюем, о том, что «чаша народного гнева полна», скоро фашистов захлестнет он. Однажды в этой церкви, там, где на месте амвона и царских врат возвышалась сцена, я поднялся на эту сцену, прочитал 2-3 своих стихотворения, и мне подарили отрез на рубашку. Мать, которая хорошо шила – она была не только врачом, но и швеей, – сшила мне рубашку, в которой я проходил все 2-3 года. У нас ничего не было с собой, потому что мы бежали из Ленинграда в одном из последних эшелонов в сентябре 1941 года, и столько было детей и женщин на платформе… Мужчины их провожали – они оставались работать в Ленинграде и защищать Ленинград, в том числе и мой отец, который там погиб от голода в начале 1942 года и похоронен на Пискарёвском кладбище. И когда садились в этот поезд, то, конечно, вещей никаких не положено было брать, за исключением одного чемоданчика, чтобы как можно больше людей увезти последним эшелоном из Ленинграда.

– Конечно, у каждого, прожившего достаточно долгую жизнь, есть какие-то памятные вехи, которые ему вспоминаются время от времени. Наверняка и в вашей жизни есть такие яркие эпизоды.

– Когда мы вернулись из эвакуации в Калугу, а это был город, наполненный церквами (в романе «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского есть такая сцена: была какая-то победа на Малаховом кургане у Севастополя, и в честь этой победы, пишет Сергеев-Ценский, «колокольный звон стоял, как в Калуге на Пасху»). В маленьком губернском городе, в котором жило 50-60 тысяч населения, было 40 церквей. А в наше время, когда мы вернулись из эвакуации, была открыта только церковь Георгия, может быть, одна из самых старых церквей. Я в нее ходил. Больше из любопытства, потому что никто мне не мог ничего объяснить. Мать работала с утра до вечера в госпиталях, раненых было много. Но однажды помню, был, наверное, 4 или 5 класс, вся моя дорога в школу шла вдоль Оки из одного края города в другой. Несколько церквей я проходил. Одни были разрушены сильно, другие, особенно в нашем городском саду Троицкий собор, были в приличном состоянии. Сейчас он отреставрирован, замечательный, прекрасный собор в Калуге стоит. Но помню, что в это время после войны появилась песня «Летят перелетные птицы» на слова Исаковского. И она мне понравилась, и я помню, что по дороге в школу я завернул в Парк культуры, обогнул Троицкий собор, вышел на высокий берег, под которым была Ока, и только ради себя, чтобы насладиться этой песней, оглянулся направо-налево – никого нет – я только для себя спел «Летят перелетные птицы…». Особенно меня трогала строка: «Немало я стран перевидел, шагая с винтовкой в руке, и не было большей печали, чем жить от тебя вдалеке. Немало я дум передумал с друзьями в далеком краю, и не было большего долга, чем выполнить волю твою». Меня эти слова Исаковского волновали, и это была моя своеобразная светская молитва, так будем говорить, которую рядом с Троицким собором на берегу Оки я однажды спел. Эти минуты мне почему-то запомнились на всю жизнь. Этим чувством родины, полуразрушенной, но живой и побеждающей.

– Я часто бываю в Оптиной Пустыни и иногда проезжаю через Калугу. Вот интересно, в те годы Вы там, наверное, неоднократно бывали?

– Конечно, я был в те годы, когда Оптина Пустынь представляла собой жуткое зрелище. Это когда я кончал школу (1949-50 годы), а может быть, когда я учился в университете на первом курсе (1951-52 год). Я приезжал в Калугу, и однажды вместе с друзьями-писателями мы твердо решили поехать в Оптину. Сначала заехали в Шамордино, увидели там ремонтную мастерскую в самом большом Шамординском соборе. Там стояли трактора, возились ребята-ремонтники, стоял грохот. Поехали в Оптину. Она была в еще худшем состоянии: колокольни не было и тоже какие-то мастерские были. Кладбище, где хоронили монахов, было изуродовано, кресты сбиты, плиты перевернуты. Стояли, правда, в приличном состоянии только те дома, куда приезжали и останавливались Толстой и Достоевский. Нужно было их в каком-то порядке содержать. На домах висели доски «Здесь бывал Толстой», «Здесь Достоевский».

Я то ли верил, глядя на все это… то ли не верил, сам не знаю. Во мне было очень много противоречивых чувств, которые потом вылились в одно стихотворение:



– Если я не ошибаюсь, это стихотворение упоминается в Вашей книге в том месте, где Вы вспоминаете митрополита Алексия, будущего Патриарха всея Руси.

– Да, это было в Городне, уже перед самой перестройкой, 1984-85 год. Мои друзья художники Алеша Артемьев и Искра Денисова сказали, что в Городне будет обновление церкви. Они приложили свои таланты и свои знания, чтобы церковь в Городне привести в порядок. Я поехал, и там было уже много народу: митрополит Таллинский Алексий, будущий наш Патриарх, был митрополит Кашинский и Тверской и секретарь райкома, потом он стал министром культуры, я даже фамилию его забыл. Был Владимир Солоухин, кто-то еще был из писателей. Из Троице-Сергиевой лавры был целый отряд студентов из Академии. Церковь освятили, весь ритуал прошел, и потом пошли на ужин к священнику в дом. Все шло своим чередом. Вдруг кто-то, чуть ли не Солоухин прочитал стихи и сказал: «Вот тут еще молодой поэт сидит Станислав Куняев, давайте попросим его прочитать». Я прочитал это стихотворение, и вдруг секретарь райкома поднялся и сказал: «Что за безобразие, в наше советское время совсем было другое отношение к Церкви. Все охранялось государством. О каких развалинах написал наш молодой поэт? Это все неправда». Я чуть не замер, потому что не знал, как ответить, думал, как бы мне не навредить делу, за которым мы приехали и как бы в какую-то свару не попасть. Вдруг я увидел, что меня к себе приглашает митрополит Таллинский. Я с бокалом шампанского подошел к нему, и он спросил: «Молодой человек, это стихотворение напечатано?» Я говорю: «Да, оно напечатано в моей первой книге». Он приподнялся и чокнулся со мной, сказал какие-то благословенные слова и тем самым посадил в лужу секретаря райкома, который приоткрыл рот, но больше уже ничего не стал произносить.

– Вспоминаю как Патриарх Алексий в 92-м году вместе с моим другом Вячеславом Клыковым открывали памятник Кириллу и Мефодию на площади Ногина, потом ее переименовали в Славянскую. Патриарх освятил памятник, и в его выступлении прозвучали слова, которые врезались мне в память: «Необходимо, чтобы в России во главе всех процессов стояла духовность». Эти слова, несомненно, провидческие, но насколько они сегодня осуществляются – большой вопрос.

– Вы знаете, сомнений в моей душе было очень много, и я понимал, прочитав Пушкина, прочитав Достоевского, прочитав Тютчева, понимал, что этот путь самый что ни на есть плодотворный, но хватит ли у народа сил вступить на этот путь, хватит ли нашей духовной элиты поддержать этот путь? А иногда сомнения мои глубоко опускали меня вниз, и я писал стихи, выражая эту свою безысходность даже, может быть. Например, такие стихи «Реставрировать церкви не надо». Когда пошла формальная реставрация, когда досок навесили, что храмы охраняются государством, и на том успокоились. Вот это мое стихотворение очень нравилось Георгию Свиридову, он даже в письме об этом мне написал.



Вот с таким настроением я писал стихи, и это были честные чувства, но, конечно, опираться на них долго нельзя было.

– Я сейчас почему-то вспомнил один из разговоров, а их было много, с митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом. Сейчас – он наш Святейший Патриарх. Однажды он сказал мне: «Надо не только стены штукатурить, надо прежде всего – души человеческие возрождать». Мне эта фраза тогда очень понравилась. Потому что очень хорошо восстанавливаются храмы, строятся новые. я живу недалеко от Ново-Иерусалимского монастыря. Сегодня его просто невозможно узнать по сравнению с тем, что было. Я видел его разрушенным. Жаль только что он, скорее всего, превратился в музей, чем в храм. И слова митрополита Кирилла а теперь Патриарха, имеют важное значение. Ведь зачастую мы привыкли больше говорить о духовности, чем делать конкретные шаги в этом направлении.

– Да, но знаете, что я вам скажу, конечно, советская власть дров много наломала, но предпосылки к этому XIX масонский век закладывал очень серьезные. И бывало, что наш народ, особенно во время Серебряного века, поддавался на соблазны и, как говорится, закрывал глаза на многое. Недавно был юбилей декабристов. С какими чувствами, почему эта знать, победившая Наполеона, наши дворяне, вернувшись из побежденной Европы, создали потом Северное и Южное братство? Им не нужны были основополагающие камни, которые назывались «самодержавие, православие и народность», им нужна была конституционная республика, конституционная монархия и права человека, в общем, так сказать. Рано или поздно они уже начинали, может быть, другими словами, но думать об этом. Странно, что такие фамилии – Волконские, Трубецкие и т.д. – были элитой нашего дворянства и одновременно масонами. И как вовремя влекомый всяческими соблазнами, «француз», как его звали, в Царскосельском лицее, Александр Сергеевич Пушкин своим гениальным каким-то зрением историческим и душевным чувством отдалился от них, и тем самым заложил основу того христианского понимания мира, на которое уже могли опереться, в какой-то степени, и Гоголь, и Тютчев, и Достоевский. А Серебряный век – вспомним все его соблазны, вспомним, куда тащил он нашу интеллигенцию, наше студенчество. Вспомним: все преклоняются перед талантом моей калужской землячки, которая выросла в Тарусе, Мариной Цветаевой. А ведь она доходила до того, что отрицала бессмертие души – один из основных постулатов великой христианской религии, который на Голгофе кровью Христа окроплен. «Христианская немочь бледная! – цитирую Цветаеву. – Пар! Припарками обложить! Да ее никогда и не было! Было тело, хотело жить». Это было кощунство. И я думаю, что смерть Марины Цветаевой не столько связана с тем, что ее муж был агентом НКВД, а с тем, что она в молодости жила антихристианскими чувствами. А Есенин? Крестьянский юноша написал в те годы стихи о причастии, которые верующему человеку повторить невозможно. «Причастия, – писал, – я выплевываю изо рта». А как они хулиганили, как разрисовывали Страстной монастырь вместе с Мариенгофом и другими из их компании. Однако, в конце концов, Есенин покаялся в стихах: «Чтоб за все за грехи мои тяжкие, за неверие в благодать положили меня в русской рубашке под иконами умирать». Многие великие имена Серебряного века покаяться-то не смогли, не успели или не захотели, так что большевики – большевиками, революция – революцией, но Серебряный век подготовил многое из того, что потом стало основой и указанием к разрушению.

– Да, вы правы. И может быть, они и подготовили эти революционные события в России.

– Да, они вырастили свой слой интеллигенции, так будем говорить, грамотно читающие, влюбленные в культуру, литературу. Но Ахматова прямо говорила, что «поэтам вообще не пристали грехи»! Ну что это? Русская Церковь не может примириться даже с постулатом о непорочности Папы Римского, а тут вообще не Папа Римский, а Марина Цветаева, Гумилев, Сологуб, Кузьмин радуются, что «поэтам вообще не пристали грехи». Или ахматовская «Поэма без героя», где действуют просто самые что ни на есть утонувшие в грехах персонажи мировой и европейской истории. И Анна Андреевна любуется ими и столько таланта вкладывает, чтобы эти образы нарисовать – от маркиза де Сада до Калиостро. Рано или поздно за это приходилось расплачиваться.

– Но в то же время в советские годы в 30-е и 40-е, 50-е очень много выросло замечательных и поэтов, и писателей патриотов.

– Конечно, Серебряный век очень глубоко залезал в душу, советский атеизм по сравнению с ним был проще, примитивней: разрушить храмы – и порядок, с религией покончено. А тем не менее солдаты шли на Отечественную войну с крестами на груди, с иконками, которыми их снабжали жены и матери. А вспомним «Тихий Дон». Там есть сцена замечательная, когда Гришка Мелехов в чистом поле, на коне куда-то едет и видит свежую могилу и знает, что здесь похоронен человек, недавно убитый, знакомый ему, и крест стоит. И он подходит и читает на кресте: «Во время смуты и разврата не осудите, братья, брата». И вдруг что-то в его душе отмякает, у человека, который и у белых воевал, и у красных, и матросов рубил, и земляков не жалел со своей шашкой знаменитой. Но вдруг простые слова ошарашивают его: «В годину смуты и разврата не осудите, братья, брата». И он чувствует в себе самом, что не так живет.

– Да, я сейчас вспоминаю слова моего духовника, известного старца архимандрита Кирилла Павлова. Мы как-то приехали с одним батюшкой к нему в санаторий в Барвиху. И батюшка спросил: «Отец Кирилл, а как мне с неверующими людьми разговаривать?» Он серьезно посмотрел на него и говорит: «О совести надо с ними говорить. Совесть-то ведь у каждого есть». И я тут вспомнил сразу своего отца, который почти всю свою жизнь проработал в «Правде». Он в церковь не ходил, не знаю, верил ли он в душе в Бога, но совесть явно у него была, потому что он публиковал в «Правде» фельетоны, после которых снимали первых секретарей обкомов. Для этого, наверное, нужно было иметь немалое мужество, защищать простых людей от злоупотреблений властей.

И получается, что у нас было много людей, чья вера, наверное, основывается на традициях и памяти предков. Как-то я свою маму спросил: «Как так получилось, у нас семья неверующая, о Боге я вообще не слышал ни в детстве, ни в юности, и тут вдруг я пришел к вере». Она говорит: «Сынок, ты не знаешь, наверное, об этом, а твой прадед был священником». То есть у каждого есть эта духовная платформа, и она не исчезает, несмотря на все перипетии нашего века, даже сейчас.

– Да, и у меня по отцовской линии дед с бабушкой из Петрозаводска, а бабушка была из семьи священников.

– Я сейчас вспоминаю, когда отца Кирилла похоронили в Троице Сергиевой Лавре, на 40-й день владыка Феогност, наместник лавры, произнес речь, в которой были такие слова: «Отец Кирилл как говорил, так и жил. К сожалению, очень мало, а, может быть, даже единицы из нас, кто живет так». Мы научились красивые слова произносить и с высоких трибун, и с трибун поменьше, а вот, к сожалению, дел маловато. Как вы считаете?

– Конечно, у нас до сих пор нет единого мнения о том, как построить нашу жизнь, чтобы дети со школьной скамьи одновременно получали духовное христианское воспитание. Есть силы, которые противятся этому. Есть силы, которые противодействуют тем, кто хочет отвлечь детей от наркотиков, от алкоголя, от бессовестных наших телепрограмм, в которых все грязное белье выворачивается наружу, – от абсолютно развращающих, разлагающих программ какого-нибудь Малахова. Я понимаю, к чему это приводит. Вспомним бешеных девок Pussy Riot, они прямо выполняли антихристианские заказы не хуже, чем во времена Емельяна Ярославского. Большие деньги в это дело вкладываются, и международные силы поддерживают их. Эти все молодые девчонки оттанцевали свое, за хулиганство их посадили, на короткие сроки, но они сейчас в Майами купили себе особняки, сделали свое дело.

Как бороться с людьми типа Емельяна Ярославского, мы уже знаем, а как вот с такого рода соблазнами бороться, как начинать со школьной скамьи, мы не знаем. Мы не знаем, потому что люди, стоящие в правительстве, наши министры, которые сменяют один другого, третьего, четвертого, думаю, не хотят просто, чтобы общество было другим. И конечно, одной Церкви трудно без поддержки общества. Эта поддержка кое-где есть, но она не достигает школьных низин, тем более детсадовских.

Конечно, отрадно, когда очередь выстраивается к Поясу Богородицы, это крайне отрадно. Вот эта наивная простота русского народа, она вдруг обнажается здесь полностью, она и беззащитна и в то же время ее ничем поразить нельзя. Она защищена чистотой своих чувств. Так что не будем так пессимистически смотреть на жизнь, есть в душе русского простонародья то, во что можно верить и на что можно опираться.

– Я помню, когда этот Пояс Богородицы привозили, я дежурил в Храме Христа Спасителя. И там были сценки такие интересные. Подходит ко мне молодой человек, он видно, первый раз зашел в православный храм. Он весь такой восхищенный, и спрашивает: «А что надо сделать?» – шепотом почти. Я ему объяснил, что надо подойти и приложиться к Поясу. И это было так трогательно, потому что наверняка это отложится у него в душе. Подходит другой, пожилой человек, весь потный, видно, больной или он просто стоял долго в очереди. А поскольку я был в стихаре, он, наверное, принял меня за священника. Он даже не знал, какие слова надо произнести. Он говорит: «Отец, положи мне руку твою на голову». Ну я положил, не сразу понял, что он от меня хочет. Но я понял, что русский человек, несмотря на то, что он в храм не ходит и лоб не крестит, а все равно у него глубоко в душе сидит это. И это обязательно проявится и как-то сконцентрируется.

Я на Афоне был несколько раз, и там есть такой святой старец, отец Гавриил Карейский, он очень прямо и нелицеприятно всегда говорит. Я как-то задал ему вопрос: «А что с молодежью делать? Смотрите, они все в своих электронных игрушках, и как вообще повлиять на них можно?» А он говорит: «Никак ты не повлияешь, тебя никто не будет слушать. Только один есть метод – подать пример. Если ты будешь подавать пример – ему будут следовать». Вот такие простые слова, а что за ними стоит. Мы к сожалению зачастую примера своим детям не подаем.

– Я хочу прочитать еще одно стихотворение. Иногда не то чтобы отчаяние, а тревожные чувства возникают, глядя на то, как иные люди приходят в церковь не по зову души, а потому, что модно стало. И думая об этом, я уже в 91-м году, когда началось разграбление России и я в нашу церковь стал ходить гораздо чаще, чем раньше, чтобы видеть, какой народ туда приходит, с какими лицами и какими чувствами, то написал стихотворение, которое назвал «Молитва»:



Даже такие чувства овладевали мной в начале 90-х годов.

– Как-то в Успенском соборе Кремля я увидел совсем рядом с собой Бориса Ельцина. Он стоял со свечой и было заметно, что он не совсем хорошо себя чувствует. О причинах догадаться как мне показалось было не сложно. И я поделился своими наблюдениями с митрополитом Кириллом, нынешним Святейшим Патриархом. Он сказал мне: «Никогда не надо осуждать человека, стоящего в храме Божием. Нам не ведомо, какие мысли в это время посылает ему Господь».

Да, наша история, конечно, интересная. И эти столетние юбилеи, мне кажется, очень многим людям дали возможность поразмышлять, где ты и с кем ты, и зачем ты.

– Конечно, народу нужна и материальная жизнь, но с одной материальной жизнью рано или поздно он начнет чахнуть. Тому есть свидетельство европейских народов. Как там выветрилось все, в Средние века еще живущее христианское чувство, и остались только права человека, о которых просто иногда стыдно даже говорить, что они подразумевают под этим.

– Оптимизм все равно есть и на чем я его основываю? 10 лет тому назад на 90-летие явления Державной иконы, мы решили соединить в одном Крестном ходе явление Державной иконы в Коломенском и отстранение от престола Императора Николая на станции Дно. Мы проделали этот путь, и когда мы пришли на станцию Дно и установили там крест, не предполагая вообще его устанавливать, это было чудо. Это ни с кем не было согласовано: ни с властями церковными, ни административными. Просто один человек, кинорежиссер Виктор Рыжко, предложил: «Давайте я сейчас попрошу, и привезут из Новгорода крест». И вот привезли крест, его установили на месте стоянки царского поезда и у нас замироточили Державные иконы, а с иконы императора из глаз слезы полились. Я думаю, это не могло быть случайным. Значит, все-таки за нами будет победа!

И вот прошло 10 лет. Мы повторили этот Крестный ход, и что увидели? На станции Дно один мой хороший знакомый инициировал и заложил при участии священства, митрополита Евсевия и губернатора области храм во имя Царя Мученика Николая II. Это вызывает оптимизм.

– Если ехать к Филям по Кутузовскому проспекту, слева будет Поклонная гора, там крест стоит. Вы обращали внимание?

Да, а ставили его мы, я был среди друзей художников, которые привезли крест на Поклонную. В ночь мы его поставили тогда.

– Да, и какие-то мерзавцы взяли и именно под Крещение его спилили. А теперь на Поклонной горе стоит храм во имя Георгия Победоносца. В вашей книге есть эпизод про калужского бомжа. Расскажите если можно поподробнее.

– Я помню этого бомжа, который исполнял под гармошку русские народные песни. Да! Русский человек не может жить без обнажения души. Он должен обязательно чувствовать в себе ее присутствие. На этой сущности стоит вера православная, на этом стоят все наши народные песни, на этом стоят наши народные сказки, на этом стоит все то, что воспитывало у нас, как говорил Есенин, попав в Америку: «А у нас прясло, а у нас лошадь, пасущаяся рядом с пряслом, а у нас даль бескрайняя, это то, что у нас рождало Пушкина, Достоевского и Толстого, а у них маккормика и рокфеллера». Вспоминаю, как раньше говорили: «На Марс тебя пошлют, какие ты книги возьмешь?» Я всегда отвечал так: «Я бы взял читать и перечитывать «Капитанскую дочку», «Тараса Бульбу» и «Записки охотника». Потому что там характер русского человека в его высотах и низинах, падениях и подъемах и в «Капитанской дочке» – Пугачев и Гринев, и в «Тарасе Бульбе» – Андрей и Остап, а в «Записках охотника» у Тургенева, хотя говорят, что он был западник, но это такая русская книга, что дай Бог. Какие русские характеры! В рассказе «Живые мощи», например, или в рассказе «Певцы». В последнем Тургенев описывает соревнование двух певцов из народа. Один поет веселые, плясовые, так сказать, зажигает аудиторию, такой «рядчик», как его называет Тургенев. Другой – истощенный, видимо, измученный какой-то болезнью, с потухшими глазами. Рядчик спел, и все уже думали, что рядчик победил, соревнование идет, кто больше впечатления произведет на слушателей. И вдруг вот этот измученный полуфабричный, полукрестьянский русский человек начинает петь «Не одна во поле дороженька пролегала», и вдруг все те, кто хлопал, только что выпивал, поздравлял этого рядчика с плясовыми, веселыми песнями, опускают глаза, кто-то прослезился и что-то душевное выплеснул. Господи, я то думал, что они, как подростки, так сказать, а тут вижу такие глубокие чувства в лицах, глазах у людей, которые услышали эту русскую народную песню о русской судьбе, о русской бескрайности. «Не одна во поле дороженька пролегала» – вот какую дороженьку выбрать, какой дороженькой пойти? До сих пор русский человек думает, но верю, что он найдет правильную дорогу, в том числе, благодаря великой русской литературе.

– Спасибо вам большое за эту беседу. Но я надеюсь, что это только начало наших бесед в «Руси Державной», потому что есть много о чем поговорить.

– Конечно, как говорится, чем старше становишься, тем больше хочется об этом говорить.