Добавлено: 12.11.2024

Преподобный Силуан Афонский как пророк и богослов

Пророческое слово осознавалось Церковью как «необходимое творчество» для спасения, утешения и подкрепления своих членов: все один за другим можете пророчествовать, чтобы всем поучаться и всем получать утешение (1 Кор.14, 31).

Но какое отношение все это имеет к жившему в XX в. преподобному Силуану Афонскому? Может ли малограмотный, пусть и святой монах, который и в школе-то учился всего «две зимы», рассматриваться в качестве богослова и тем более пророка, а его записи, в которых постоянно повторяются одни и те же темы, быть признаны богословием самого высокого уровня?

Вопрос не праздный — до сих пор многие верующие по всему лицу Земли любят и почитают преподобного Силуана Афонского, с удовольствием читают его записи, обработанные и изданные им в составе книги «Старец Силуан».

Богословие всегда рассматривалось отцами Церкви как плод не только (а по мнению некоторых, например, прп. Симеона Нового Богослова, — и не столько) интеллектуального труда, сколько молитвы. Думаю, мы не ошибемся, если скажем, что «первым богословием» — в буквальном смысле «словом о Боге и от Бога» было как раз пророческое служение ранней Церкви. И оно на самом деле никуда не ушло, а лишь выражало себя в новых формах. Начиная свое знаменитое «Слово на Святую Пасху», поэт и интеллектуал свт. Григорий Богослов апеллирует не к своей эрудиции и начитанности, даже не к Писанию, а — к личному откровению от Духа: «На стражу мою стал, — говорит чудный Аввакум (Авв. 2, 1). Стану с ним ныне я, по данным мне от Духа власти и созерцанию, «посмотрю» и узнаю, что будет мне показано и что “сказано”». Следующий этап бытования пророческого слова о Боге — пустыня. Именно там, в монашеских кельях Египта и Палестины, в огне сверхчеловеческого подвига, был выкован знаменитый афоризм, ставший, можно сказать, кредо православного Предания, местом встречи богословия и аскетики: «Если ты чисто молишься, то ты богослов». Однако скрытое противостояние «школьных» и «пустыннических» богословов, интеллектуалов-схоластов и молитвенников продолжалось, так что еще в X веке прп. Симеон, которому его враги, не подозревая своей правоты, дали издевательское прозвище «Новый Богослов», с жаром и весьма нелицеприятно обличал «богословов», знающих о Боге только понаслышке…

И вот на дворе 1938 год. А в русском Свято-Пантелеимоновском монастыре на Афоне престарелый схимник с грубыми крестьянскими руками, отец Силуан, проживший 40 лет в родной обители и на протяжении последних лет жизни ведший дневниковые записи «из послушания» своему ученику, молодому и утонченному иеродиакону Софронию, однажды ознакомившемуся и пораженному мыслями старца, — передает эти самые записи о. Софронию со словами: «Я безграмотный человек, а вы образованный. Исправьте мои писания и сделайте их известными миру…».

Зная все эти обстоятельства, впору удивляться чутью — или прозорливости? — старца Силуана. Ведь еще до знакомства с о. Софронием годами он писал краткие заметки «в стол», без всякой видимой надежды и, вероятно, без желания видеть их опубликованными. Тем не менее свои записи старец адресует, с позволения сказать, самой широкой аудитории: «о люди Земли», «о все люди» — таковы частые обращения-призывы преподобного…

Пророческое служение обладает одним свойством — это всегда новое слово. Ведь оно является личным Богооткровением, проходящим через сердце говорящего и обращенным к слушающему. Но это одновременно и заповедь древняя (1Ин. 3, 4), так как исходит она всегда из одного и того же Источника — от присносущного Слова Отчего, о Ком сказано: Христос вчера и сегодня и вовеки Тот же (Евр. 13, 8). Так живое слово, обращенное к нам здесь и сейчас, становится выражением единого на все времена аскетического Предания. «Предание — это непрекращающееся действие Духа Святого в Церкви, в сердцах верующих. Поэтому оно не может остановиться, и оно всегда ново… как Господь говорит: Се, творю все новое (Откр. 21, 5)», — утверждает один из «духовных внуков» и последователей прп. Силуана.

В жизни Силуана первым и, быть может, главным, ярчайшим примером такого послания, выражающим древнее и вечно новое Предание, стали знаменитые слова Христа, обращенные лично к нему: «Держи ум твой во аде и не отчаивайся». Слова эти были сказаны в момент острого кризиса, выхода из которого мучительно искал подвижник: несмотря на многократные посещения благодати, он не мог освободиться от греховных помыслов и наяву видел бесов, мешавших его молитве…

Возможно, у каждого святого можно найти такой момент в жизни, когда Бог дает ему какое-то особое служение, глубоко личное «слово спасения», которое выводит человека из тупика или распутья на прямую дорогу, а впоследствии определяет его духовное устроение и характер подвига. Антоний Великий услышал в церкви слова «Раздай имение твое нищим и приходи, следуй за Мной» (ср. Мк.10, 21); Арсению Великому было сказано: «Бегай от людей, и спасешься». Отец Иоанн Кронштадтский воспринимал как свою особую миссию — молиться за всех, кто попросит его об этом, и сделал центром своей жизни литургию. Серафим Саровский прославился пасхальной радостью…

Иногда святые получали свое «слово» непосредственно от Бога, а порой оно давалось через других людей (так, св. праведный Иоанн Кронштадтский буквально спас будущего старца о. Алексия Мечева, горевавшего о смерти жены, своим советом: «Выйди к людям, возьми на себя их горе — и тебе легче будет…»). Вопрошаниями: «Скажи мне слово во спасение» — наполнены истории древних отцов пустыни. Значит, при всей индивидуальности путей, слова святых, которые доносит до нас Предание, имеют универсальное значение. Они могут стать ориентиром и для нас — только важно знать свою меру, чтобы, как говорит прп. Силуан, «не перетрудить душу». Становясь маяком для многих верующих, пример жизни того или иного святого раскрывается как пророческий зов, обращенный ко всей Церкви на долгие годы и даже столетия вперед. Скажем, «пасхальное» послание прп. Серафима и «литургическое возрождение», явленное в личности св. прав. Иоанна Кронштадтского, осознавались лишь постепенно, по мере умножения испытаний, гонений и «темной ночи» XX века.

Думается, что слово, сказанное Христом прп. Силуану, — это также стрела, нацеленная на эпоху вперед. Сейчас оно только начинает осознаваться и духовно питать верных, охватывая своим действием все больше людей. Вместе с возрождением «умного делания» на Афоне через учеников старца Иосифа Исихаста, это слово оживотворяет не только монахов и священнослужителей, но и множество «обычных» верующих по всему миру.

Попытаемся поразмышлять вначале о слове Христа, данном Силуану, зная, что исчерпать его значение невозможно, — это означало бы по меньшей мере стать равновеликими преподобному отцу… Мы можем лишь подступить к подножию этой горы, с которой безмолвно звучат «громы и молнии» Синая (ср. Исх. 19, 16–22; Евр.12, 18–24), и благоговейно прислушаться, что скажет Бог своему новому, очередному Моисею, — святому, обращенному лицом ко всему миру.

Мы не ошибемся, если скажем, что слова, обращенные Христом к прп. Силуану, стали не только лейтмотивом его духовной жизни, но и ключом к его богословию. Это само по себе удивительно, ведь в записях Преподобного, где он отражал сокровеннейшие свои переживания, не так уж много размышлений на эту тему. Гораздо больше там говорится о любви Божией, о благодати, о Христовом смирении… Мы любим это читать. Слова эти согревают сердце. По признанию свт. Николая Велимировича, «когда читаешь прп. Симеона Нового Богослова (святого, предъявлявшего радикально высокие требования к христианину — Г. В.), то отчаяние приближается к душе, а когда читаешь Силуана, то надежда растет в сердце».

Все это так. Но, как пишет о. Софроний (Сахаров), мысль о том, что со святыми всегда легко — иллюзия; они могут вдохновить и согреть, но избавить тебя от необходимости подвига они не могут. И вот, заповедь Христа «держать ум во аде» оказывается теми узкими вратами, через которые вошел в Царство любви и света Силуан и которыми он предлагает идти и нам… Только пройдя ими, можно увидеть те сокровища «по ту сторону» двери, которые жемчужинами рассыпаны по записям святого, и понять их подлинный смысл.

Что такое «ад» прп. Силуана? Прежде всего, это не просто тяжелые, скорбные обстоятельства (хотя и характерно, что преподобный получил это СЛОВО в начале столетия, невиданного по масштабу трагедий и катастроф, а также депрессий, суицидов и т.д.). Иначе не нужно было бы заповедовать «держать» в этом ум: когда тяжело, ум человека и так прикован к источнику своей боли. Ад — это место без надежды, точнее — состояние безнадежности. Но, опять-таки, если бы речь шла только о скорбях (внешних или внутренних), то абсурдно и разрушительно было бы со стороны Бога предписывать такое человеку. Это было бы не что иное, как тяжкий по своему воздействию на душу грех уныния.

Тогда что же это за «ад», в котором нужно «держать ум» неким специальным усилием? Жизнеописатель старца о. Софроний, сам знавший подобное состояние, объясняет: это есть ад покаяния.

Образ ада здесь точен — неслучайно он ассоциируется с подземным царством, мы говорим: «глубины ада». Человек сходит своим умом в такую сердечную глубину, где ему открывается поистине неизбывное, «безнадежное» безобразие своей души, то есть фатальная искаженность в ней образа Божия. Происходить такое «схождение» ума в сердце может постепенно, а может и сравнительно быстро: тут действует всегда непредсказуемое соотношение Божественной благодати (без которой подобный рискованный спуск вообще невозможен) и человеческих усилий. Усилия же заключаются в повседневном «хранении заповедей» (попыток исполнить их во всей полноте, заданной нам Евангелием), «хранении совести» по отношению к Богу, ближним и даже вещам, и, конечно, молитве. Все это определяет большую или меньшую интенсивность покаяния. При «высоком градусе» его может произойти «соединение ума с сердцем», взыскуемое подвигом умной молитвы.

По словам св. праведного Иоанна Кронштадтского, «видеть свои грехи во всем их множестве и безобразии есть поистине дар Божий». Но это дар страшный. Для того, чтобы его получить и удержать, для того, чтобы он определял уже сам «строй души» подвижника (а не стал лишь кратковременным переживанием), — нужны недюжинные решимость и мужество. Возможно — большие, чем для какого бы то ни было еще дела на земле. И потому дается такой дар далеко не всем. Когда молодой монах о. Софроний (Сахаров) порекомендовал одному своему собрату подобное делание («стой на грани отчаяния»), то на следующий день старец Силуан, — с этого и началось их знакомство, — поправил его: «Вы правы, но ему это не по силам. Пойдемте ко мне в келью, будем говорить…»

Но предположим — это удалось, как в случае с прп. Силуаном. Человек не только умом считает себя грешником, но и сердцем видит свою греховность — во всей ее неприглядности и мраке. Предприняв множество попыток измениться, он на опыте познает: никакими нравственными или аскетическими усилиями это положение не изменить. С этим и связана «безвыходность» ситуации для одних только наших усилий: человекам это невозможно (Мф. 19, 16). Всецелая пораженность грехом так велика, что видишь: это не просто «количественная» испорченность («умножишася паче влас главы моея грехи моя»), но качественная: онтологическое падение Адама, исказившее саму природу человека. А изменить качественно само свое бытие (онтологию), то есть из падшего состояния перейти к «прямому хождению» перед Богом, человек не может. Он может лишь бороться с конкретными проявлениями греха, словно садовник, выпалывающий сорняки, корни которых скрыты глубоко в земле сердца и потому дают все новые и новые паразитарные всходы.

Какой же выход из этого трагического положения? Только один: звать Того, Кто один может омыть и «паче снега убелить» одежду души. Звать покаянным плачем, когда слезы текут из очей или только из сердца, а лучше — из всего существа человека. Этим покаянным стремлением пронизана вся аскетика, богослужение, «духовность» нашей Церкви.

И вот такой плач тесно связан со второй частью слова, данного прп. Силуану: «не отчаивайся». Если бы человек, погруженный в свой внутренний «ад», отчаялся — он не смог бы плакать. Ведь плач — это сигнал: Господи, спаси меня, погибаю! (ср. Мф. 14, 33). А «сигналить» можно только Тому, Кто есть, Тому, Кто всегда рядом и не только готов, но и жаждет нас спасти. Об этом желании Божьем говорит сам плач: постепенно человек понимает, что его поиск и тоска по Богу — не что иное, как отражение Божественного «поиска», обращенного к нам: «Адам, где ты?» И еще, — так говорят отцы, — постепенно плачущий начинает слышать в своей душе Божий ответ. В разных формах: глубокого мира, радости, а иногда даже ликования, которым растворяется плач, а особые избранники — в виде явления Нетварного Божественного Света. Тогда плач становится радостотворным. «Кто всегда плачет, тот непрестанно вкушает хлеб веселия», — парадоксально пишет Лествичник.

Этим, кстати, объясняется столь трудная и непонятная для нас святоотеческая мысль о плаче как лекарстве от уныния. Ведь сам плач, даже еще не растворенный радостью, уже обращает все силы человека к одной цели: достичь Господа. Если это становится постоянным стремлением, доминантой внутренней жизни, то оно автоматически ставит преграду любым пагубным, навязчивым состояниям, заливающим нас в повседневной жизни: обидам, гневу, разочарованию, горечи… Если и не сразу уходят такие состояния, то их всегда можно попытаться преобразовать, как говорил впоследствии о. Софроний, в «духовную энергию молитвы», в тот же самый плач.

+ + +

Как видим, слово прп. Силуана говорит об очень интенсивной мере покаяния, большинству из нас недоступной. А тогда — в какой мере мы можем его использовать?

Архим. Софроний (Сахаров) неслучайно говорил своим духовным чадам-монахам: «Не вздумайте подражать прп. Силуану — вы рискуете оказаться в психиатрической клинике». Но он же однажды добавил: «И все же слово прп. Силуана — это основа аскетической жизни» (заповеданной, по убеждению о. Софрония, всем христианам).

Думается, важны оба эти утверждения. Действительно, искусственно «накручивать» себе плач и покаяние, когда они не даны, невозможно — такая попытка в лучшем случае окончится ничем, а в худшем — задействует такие нервно-психические механизмы, которые приведут к прелести или даже помешательству. В то же время покаяние — основа духовной жизни любого христианина, если он желает идти к Богу магистральным, подтвержденным всем православным Преданием и потому и безопасным путем.

Поэтому для нас «ад» может быть и просто сознанием, вначале — больше умственным, своей греховности, ежедневные проявления которой невозможно не заметить, если человек хоть сколько-то «внимает себе». По мере развития и углубления внимания (чему способствует внимательная молитва), труда над собой, борьбы с грехом, ум может все больше приникать к сердцу. Это происходит само собой, когда человек все больше ощущает нужду в Спасителе от своего греха и потому все чаще зовет Его…

Остальное — дело благодати. Если она поможет, то, по свидетельству прошедших этот путь, ум сойдет в сердце и соединится с ним. Может быть, не навсегда, но мгновения такого соединения будут человеку даваться. И вот там, в своем сердце или приникая к нему, человек будет все яснее видеть картину трагического повреждения, нанесенного всем нам грехом Адама. Там родится плач, который будет свидетельствовать о том, что человек не отчаивается…

Георгий Великанов
Источник: интернет-сайт «Православие.ru»
(Публикуется в сокращении)
от 09.12.2024 Раздел: Ноябрь 2024 Просмотров: 1845
Всего комментариев: 0
avatar