Август в дыму
Конец революции
По старой железной дороге, по ветхому пути поношен и пылен пыхтел солярой локомотив, уволакивая за собой древлий состав. Он пробирался вдоль перрона, чтобы остановиться на памятной векам станции и выпустить на прежде знатный и гордый своею силою город сонм пассажирских инсургентов. Поезд остановился на красном светофоре. Вагоновожатый ближнего к сердцу города вагона отворил дверь и сказал наружу:
– Вот и прибыли. Здрасте. Кремль, должно быть, уже полыхает.
Пассажиры не стали слушать слова мутного и томного проводника, а скоренько, напирая друг на друга тяжестью ноши и тел, повалили навстречу спешившимся у состава носильщикам. На каждого прибывшего пахнуло зловещею и ядовитою гарью. Пустой пассажир, что вырвался из соседнего вагона вперед толпы, вдруг затаился на мгновение, обернулся на собрание сонма и растерянно сказал ему:
– Не иначе, как пожар в городе...
– Да, Ваня, – хватил его за руку товарищ, что прибыл на вокзал встречать пакет от любимой женщины, принимавшей солнечные ванны на полуострове Крым, – горит Россия, полыхает бедная,– чем крепко задел за живое любовь к родине Вани.
– А вы что ж ее не спасете, – сконфужено спросил товарища.
– Да вот, – весело говорит ответчик, – пакет возьмем и отправимся гасить: не впервой ей гореть.
В разговорах они быстро минули перрон. За ними также разбрелись своим назначением пассажиры. Верно, каждый прибывший на вокзал старого города имел тревогу за пожар родины, но никто самовольно не бросался в полымя, чтобы спасти ее для себя и потомков.
– Страдаешь, – спросил станционного смотрителя проводник, присаживаясь рядом на один из огарков родины, – за Россию? – и не шибко надеясь на ответ, продолжил от себя: – И у меня она сильно болит под рубахою. За ней мы, как за каменной стеною, были, в нескончаемых утопали просторах...
Скоро, не дав завершить песнь любви проводнику, к собеседникам примкнул белый соглядатай с долгою белою бородою, в рясе, с пустыми глазницами, с добрым крестом на грудной цепи. Тихо так сел, молча. В глубину невидимого пожара глядит больно лицом.
– Вот вы, – сказал на соглядатая проводник, – в облачении, сановный служитель,– и стих.
Ответчик молчит.
Долго молчит, смотрит пусто в невидимый пожар. Все смотрят. Солнце высоко палит, за облаками. К больным родиной сел оборванный и босой, черен лицом и лохмат жирною головою согбенный нищий. Шамкает беззубым ртом неслышные слова. Слезы рекою льет. Искоса виновато на белого соглядатая взирает. Руки его, хотя и на коленях, воровато дрожат...
– Что ж вы, Ваше просвещение, побирушку мучаете, – сказал проводник, но соглядатай молчал.
В лице его, соглядатая, уже не было прежней тягостной думы, и даже, напротиву тому, оно все более светлело, крепчало силою, отчего и вагоновожатый молчал, но теперь с какою-то странною надеждою, а за ним и побирушка, и станционный смотритель впечатлялись вдохновением.
+ + +
День мало-помалу обернулся к ночи. Красное в дыму солнце маковкою тюкнулось в потолок горизонта. Поезд дал свист на посадку пассажиров. Проводник, по должности, поднялся и ушел к месту труда. За ним встал белый соглядатай и тоже отправился к установленному назначением месту. Следом попрошайка порхнул в обратную от пастыря сторону, и тут же повалился в ноги сонму крикливых пассажирских инсургентов и возопил, что есть мочи, привычной манерой пения: «Подайте, Христа ради...» – визгливо и тошно... И лишь станционный смотритель оставался сидеть на огарке родины сторожить, чтобы никакая бестия не уволокла: шибко слаб бывает человек до чужого горя – того и гляди, стащит.
Манна небесная
Машина привезла их в обитель святой великомученицы Екатерины поздней ночью. Юный монастырский послушник развел гостей по келиям для отдыха. Зной, который паломники проехали от пристани меж красных скалистых гор, мгновенно сменился черною прохладою. Крупные, с яблока, червленые зори частили, дымились над крышею гостиного двора. И было тихо, совсем тихо.
Илюшу уложили в мягкую, на удивление для столь строгой уставом обители, пушистую постель. Он, едва коснулся подушки, сразу уснул крепким сном. Но скоро его подняли, запихнули в теплую шерстяную куртку и потащили за верблюдом по камням на гору.
Понятно, встать-то он встал, однако проснулся только к середине подъема и немало подивился многолюдию тянувшейся снизу вверх вереницы, пересыпанной верблюжатами и верблюдами, навьюченными всадниками старыми и малыми. И это было мальчишке любо.
Впрочем, Илюша также был люб сподвижникам. То связано не с его прямо-таки ангельскою красотою: льняные, длинные кудри, рассыпанные по спине, кругленькое белое личико, синие-синие, как днепровские сливы, очи…, – а врожденною кротостию, с какою он поднимался в гору, ни разу не молвив ни слова, и ни разу не аукнув на чей-то голос. Постоянная ровность и целеустремленность этого природного чуда понуждала даже взрослых, видавших виды, знавших не одну вершину мира, собраться и вести себя достойно детскому смирению.
Только один старый геолог, будучи человеком недюжинного телосложения, вдруг, после какой-то весьма неуклюжей фразы на счет верблюжьей породы, распластался всею массою, этакая гора-человек на гладкой гранитной площадке. Но Илюша и тогда не шевельнулся никак, шаг за шагом возносясь над куполом собора монастыря.
В нужный час поводырь, подросток-бедуин, весело и игриво вывел партию паломников на вершину горы, на то самое место, где великому пророку Моисею Господь сообщил тайну спасения. Илюша подошел к краю отвесной скалы, вскинул широко растопыренные, будто крылья, руки горе и как бы телом потянулся за ними. Многие соглядатаи вскрикнули от страха. Мальчик даже ухом не повел, потому как на него и на всех стало наплывать единственное в таком виде солнце, досягаемое и осязаемое, что ни пером описать, ни в сказке сказать. Народ плакал, пел псалмы на разных языках, китайцы долбили головами камни, арабы били в бубны… – радости, казалось, несть конца.
Так вот и тогда Илюша восторгался ровно и тихо. Лишь глазёнки его часто мигали и сияли в ответ ширине солнца, что вырастала до размера вселенной.
Рассвет на Синае длился недолго. В течение часа природу сменило одинаковое утро, и паломники пошли долу, оставив позади на вершине горы Хорив крохотную церквушку. Илюша бессознательно плелся за поводырем. Конечно, мальчику, верно, было жаль так быстро расстаться с тем, к чему многие люди за всю жизнь не доходят, чтобы хоть краем души дотронуться святых стоп пророка Моисея. И все же он шел, повторяя и ровное дыхание, и молчание, и радость. Он спускался по старой дороге, которую вымостили собственноручно монахи древних времен. Ступени для него частенько превышали возможность шага, и тогда мальчик сползал по ним, нередко ударяя или царапая ноги и руки. Меж тем, усложненность спуска, масштабность валунов нисколько не уменьшили кротости и смирения в выражении лица и глаз Илюши. В них читалась напряженная затаенность ожидания некоего чуда. Вот-вот, казалось, и с ним произойдет большее, чем весь Синай.
Так длилось от ворот до ворот, – их по спуску достаточно, – пока не достиг мальчик средины пути. Юноша-бедуин положил на стоянке, вблизи каливы святого пророка Илии, перед пещерою пророка Елисея рябого верблюда, тыча оливковым хлыстом вниз, к Поклонному Кресту, где должен соединиться с паломниками Илюша, как на них, по какому-то странному обстоятельству отставшим от группы, просыпала белая меленькая крупа, прямо-таки роса и возглас:
– Здравствуй, Илюша.
– Здравствуй Илья, – вскрикнул мальчик, – испугался, – рухнул лицом на камень и зарыдал, повторяя: здравствуй Илья…, здравствуй…, – а после и вовсе запел: «Хвалите Господа с небес…» – и уже, когда мальчика несли попутчики на руках вниз, в среде их кто-то вспомнил, что до сего часа от рождения он не молвил ни звука, и далее, до самой Неопалимой Купины они хором воспевали за арфой Давида Господеви Алилую.
Сергей Котькало