Окончание. Начало в № 5.
III. Язык врага
Известно, что И.В. Сталин помимо всех его достоинств - таких, как державно-стратегическое мышление и железная воля (разбирать вопиющие недостатки вождя не цель данной статьи), был также провозглашен "корифеем всех наук". Всех без исключения. Не явилась таковым и столь хрупкая область,как языкознание.
Опубликованная им книга (на самом деле это была небольшая брошюрка) "Марксизм и вопросы языкознания" хором льстецов и неутомимых сочинителей дифирамбов была даже включена в программу факультета журналистики МГУ для изучения в качестве университетской дисциплины.
"Открытие", которое сделал товарищ Сталин в этой работе, конечно же, потрясает: автор в свойственной ему ясной и лаконичной манере показывает, что язык как средство общения является категорией внеклассовой и одинаково служит всем общественным группам, которые им владеют. Ярчайший пример - Гражданская война, когда красные и белые говорили на одном и том же русском языке, что не мешало им воевать друг с другом. Мне, продолжавшему еще тогда мыслить своими "военно-смоленскими" понятиями, это было куда как понятно. Скажем, на примере боевого оружия. Если из нашей "трехлинейки" стреляем в противника, то она служит нам, но если из нее же палят в партизан каратели, то она уже на службе у наших врагов. То же и относительно немецкого автомата "МП": коль из него нас поливают очередями они, то это "их язык", но стоит этому "МП" стать нашим трофеем, как он уже на своем языке послушно "работает на нас".
Напавшая на нас в 1941 году Германия говорила, как известно, на немецком. "Горгочущая", непонятная речь оккупантов, конечно же, раздражала наших людей. Она воздействовала на нас прежде всего набором повелительных окриков типа "хальт!", "хенде хох!", "шнель-шнель!", "вэг!", "дали-дали!" (стой, руки вверх, прочь, быстро-быстро, живее). Основания для такого раздражения у русских людей, конечно же, были - и не только смысловые, но и чисто "фонетические". Говор гитлеровских вояк ("крепость немецкого", по Ломоносову) воспринимался нашими ушами как "лающий". И дело было не в самих незваных пришельцах, а в особенностях их языка, в т.н. немецком "твердом приступе": начало слов с согласной у них произносится "взрывно", как бы с потугой. Попробуйте так произносить соответствующие русские слова - и у вас появится та же самая "горгочущая гортанность". Вот и весь секрет. Просто немецкие слова нельзя произносить "русскими буквами" (что, к сожалению, делают многие начинающие говорить "по-ихнему"). Так что претензий к языку здесь быть не может: у них - такая речь, а у нас - эдакая.
Впрочем, к вопросу о том, что русский язык поистине велик и могуч и может владеющему им сослужить службу любую, хотелось бы позволить здесь себе небольшое "лирическое отступление".
В стародавние годы я много общался со своим коллегой по журналистскому цеху К.О. Как замечательный рассказчик и участник Великой Отечественной, о чем свидетельствовали его наградные колодки, он мог прямо-таки заворожить любой коллектив, особенно когда мы собирались на наши отдельские застолья, предлогов для которых всегда хватало. И тут нашего К.О. заслушаешься. И как он под Ленинградом, на острове Ханко, под бомбами и артобстрелом в землянке диктовал товарищам хлесткое "письмо барону Маннергейму" (в духе того запорожского - турецкому султану); как на Волховском фронте поднимал бойцов в последние отчаянные атаки; как, возглавляя отряд поисковиков, пробирался во вражеский тыл "за языками"; как с отрядом диверсантов взорвал стратегически важный мост и обеспечил тем самым успех операции "Багратион"; как разгромил штаб немецкой дивизии и привел в плен гитлеровского генерала вместе с огромной важности документами…
Все это, хоть убей, не вязалось с обликом и характером самого рассказчика. Был он во всем трусоват, угодничал начальству, откровенно выслуживался. Но обладал ярким и несомненным даром - умением ко всему приспособиться, словчить, подставить товарища, любой ценой соблюсти свою выгоду… Ну не мог я представить его в роли отважного фронтовика! Чтобы проверить свои ощущения, как-то нарисовал своим коллегам вот такую картину. "Представьте себе сцену, - говорю им. - Передний заснеженный край… Через "нейтралку" в маскхалатах пробирается по-пластунски в поиск отряд разведчиков. Кругом рвутся снаряды, прочерчивают небо разноцветные пулевые трассы. Ведущий оглядывается на ползущих за ним бойцов, делает отмашку рукой: мол, за мной, ребята… В свете ракеты мы узнаем лицо нашего К.О." …Хохот стоял после этого неимоверный: ни у кого не хватило фантазии, чтобы представить себе такую картину.
Тогда и решил я зайти в отдел кадров, чтобы заглянуть в "личное дело" К.О., тем более что как хотя и небольшой, но все же начальник имел на это формальное право. Жизнеописанию нашего коллеги могли бы позавидовать сам Жюль Верн с фантастом Иваном Ефремовым и нашими прославленными юмористами-сатириками Ильфом и Петровым! В 1941 году, летом, он в течение полутора месяцев является "политруком роты инструментальной разведки при штабе Ленинградского фронта" (довольно далеко от передовой!), но затем, завершив таким образом свое участие в Великой Отечественной, оказывается (не по ранению) в "Вечерней Москве" "по связям с Политуправлением", как значится в анкете. Когда немцы начинают угрожать столице своим "Тайфуном", наш герой уже в Ташкенте, подвизается в каком-то "информационном бюро". В 1943-м - снова в Москве, где становится… администратором Центрального дома железнодорожника - эта должность скоро приносит ему звание "Почетный железнодорожник СССР", дающее пожизненные льготы ему и семье. Да такого редкий машинист локомотива, водивший несколько десятков лет поезда (в том числе и под огнем!), мог удостоиться. Когда наши уже полностью очищают страну от немецких захватчиков, К.О. работает в некоем "Комитете по делам культуры Прибалтийских республик". После короткой командировки в одну из них он возвращается в Москву уже "Заслуженным деятелем культуры Литовской ССР"… Ну а дальше эта скупая хроника жизни в дополнение к красочным устным рассказам ее автора становится все фантастичнее. Поистине велик, могуч наш язык, и очень уж изобретательны те, кто в своих эгоистических интересах умело им пользуется. Особенно в части "навешивания лапши на уши" широким народным массам.
Но мы - о языке немецком. Сейчас смешно об этом толковать, но во время войны было немало людей, которые свой пламенный патриотизм и священную ненависть к врагу облекали в одежды непримиримости к немецкому языку. "Мне противно даже слышать эту речь!" - пылко восклицал некто, проведший всю войну в эвакуации и видевший немцев разве что на экране. Под влиянием таких взрослых дети не хотели изучать "дойче шпрахе", сбегали со школьных уроков. Правда, Сталин своей фразой "Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается" все поставил на свои места: выходит, остается и немецкий язык.
Во времена оккупации на Смоленщине, слыша всюду немецкую речь, я проникся к языку пришельцев не столько антипатией, сколько любопытством. Конечно, по малости лет я не мог придать этому сколько-нибудь четкую формулировку типа "язык врага надо знать". Но что-то такое во мне маячило. Как это: они говорят, а ты, бестолковый, не можешь понять о чем? А практически заняться немецким языком мне "помогли" сами немцы. Нет, не в роли учителей. Просто над нашим дорогобужским отрезком Старой Смоленской дороги под названием Гусинец (его наши переименовали в улицу Карла Маркса, а затем уж они - в улицу, понятное дело, Адольфа Гитлера) нависал холм, на котором высилось заметное издали здание "Тракторной школы". Там серьезно учили делу механизаторскому, а попутно, наверное, и танковому. Так вот, при первом же налете на город школу буквально разметало от прямого попадания бомбы. В той части, где была раньше библиотека, мы, мальчишки, находили взъерошенные от взрыва книги. Помню, приобрел я тогда увесистый том сочинений Гоголя, оплетенное кожей издание "Всемирная история почты" (до сих пор не видел я в наших библиотеках ничего подобного - читал его, помню, ночами, пока в лампе-гильзе хватало горючего или пока моя старшая сестра Валентина не загоняла меня спать), и книгу Фридриха Шиллера. По иронии судьбы, именно этот том немецкого классика был насквозь пробит осколком. А для меня это породило загадку на многие годы: что там "вскричала маркитантка", узнав о разгроме наемнической армии из "Валленштейна", в которой чуть ли не полвойска были ее должниками, - на этом месте как раз и пришлась дыра. Оказывается, она сокрушалась: "Мне ж разоренье выходит, ей-ей - чуть не пол-армии в книге моей!"
Но в развалинах я нашел еще учебник немецкого языка и толстый словарь - немецко-русский и русско-немецкий. То, что надо. Стал внимательно вникать в законы чужой речи, учить слова. Это дало плоды: уже в 1942-1943 годах стал неплохо справляться с текстами сбрасываемых на немцев советских листовок, а когда посыпались на их и наши головы красочные проспекты о победе в Сталинградской битве, я уже мог устраивать "читки" для всех соседей. До сих пор памятен мне аншлаг такой первой листовки "Die gerettenen von Stalingrad!" ("Спасшиеся под Сталинградом") и ставшая потом всему миру известной фотография длиннющей колонны немецких военнопленных.
Много позже, вполне серьезно занявшись языком, я сделал для себя важное "открытие": немцы - те же люди, и язык у них тоже, как у людей, только складывается не так, как у нас. Но подчас поразительно сходно! Народ германский, строя свой речевой мир, смотрел на него зачастую точно такими же глазами, как и народ русский. И это стало меня удивлять и порой забавлять. Если у нас человек, не вписывающийся в свое окружение, - это "белая ворона", то у немцев - "красный ворон"; у нас, чтобы узнать человека, надо с ним "пуд соли съесть", то для них этого мало: Съесть надо "четверть", т.е. два с гаком центнера; у нас "язык доведет до Киева", у них - "вокруг света пройти поможет"; а дальше выстраивается ряд вообще любопытный: у наших "немецких братьев по разуму" тоже кто-то может "заварить кашу", "дрожать как осиновый лист", "танцевать под чужую дудку", гнаться "за двумя зайцами", ива у них "печальная", а сорока опять-таки - "воровка"… Есть языковые вещи вообще поразительные. Русский человек издревле подсмотрел, что если к какому-то празднику (каюсь, не упомню к какому) грач скроется в зазеленевшей озимой ржи, то это - к хорошему урожаю. Пытливый немец это тоже заметил и назвал грача… "урожайной вороной". Оригинальных написаний стараюсь здесь избегать, потому что многие немецкие буквы в компьютерных комплектах просто отсутствуют, что, как показывает мой опыт, приводит к "опечаткам", способным вызвать недоумение у искушенного в "их" языке читателя.
В связи с этим мне часто рисуется вот такая картина. Где-то на просторах Евразии живут-поживают в пещере первобытные люди… Охотятся, ловят рыбу, собирают съедобные растения. И очень донимает их серый жестокий хищник. Прошли века, и разошлись эти люди по разным уголкам земли, где и обосновались на постоянное жительство. И разнесли с собою название этого зверя: вульф, вольф, вук, вълк, вiлк, вовк… Волк! Что ни говори, а выходит, изошли мы, по крайней мере люди Европы, из одной пещеры. Эх, написал бы кто на эту тему серьезную научную книгу!
Да, прав был товарищ Сталин: язык любого народа может верно служить тому, кто пользуется им в своих интересах. Немецкий как понятие "внеклассовое" оказался очень удобным для внедрения в него (в интересах режима, разумеется) политических слов-эвфемизмов, служащих, как известно, для придания другим выражениям некоего смягченного, порой сакраментального смысла. Крепкие нервы надо иметь, чтобы читать переписку между главой германского концерна "И.Г. фарбен индустрии" и комендантом гитлеровского концлагеря в Бухенвальде. Первый жалуется на истощенность, следовательно, низкую работоспособность поставляемого на его заводы "контингента". Второй ответствует: "Товар стандартный, иного не имеем". Боже сохрани было тогда указывать в официальных документах рейха данные о количестве и способах уничтожения узников концлагерей. Нет, будет говориться об "естественной убыли", о "специальной обработке", о доходах от каждой "единицы" (читай: от использования вещей, коронок, волос, пепла).
Не обошлось без языкового лицемерия при демонстрации кощунственных изречений на воротах самых одиозных гиммлеровских лагерей. "Edem das Seine!", - гласила надпись на вратах Бухенвальда, т.е. библейское "каждому свое", что на языке нацистов означало лишь призыв смириться с уготованной узникам участью. "Arbeit macht frei!" - "труд освобождает", - сообщал несчастным девиз Дахау. Это вам не "На свободу с чистой совестью" или "Труд есть дело чести, славы, доблести и геройства!" - лозунги, до которых только и могли додуматься советские тюремщики.
И вообще "крепость немецкого" активно использовалась нацистами для вдалбливания в германские головы псевдопатриотических лозунгов. "Alle Rader rollen fur den Sieg!" (буквально: "Все колеса работают на победу!"), "Der Russe muss sterben, damit wir leben!" (а это уже посерьезнее: "Русский должен умереть, чтобы мы жили!", "Wir kapitulieren nie!"("Мы никогда не капитулируем!" - какая решительность!
Ничего у них не получилось: "колеса" недоработали, сами не победили, а капитулировали, мы выжили…
Немецкий язык, хотя и не обладающий таким многоцветьем, как русский (это не национальное хвастовство, это признание таких корифеев мировой языковой культуры, как Ломоносов, Тургенев, Рерих), сказался тем не менее идеальным "языком войны". Команды на немецком звучат резко, категорично, а сложные военные термины образуются по простому "правилу шашлыка": существительные нанизываются на невидимую ось, и образуется понятие. "Flakverbindungsoffizier" - оказывается, это "офицер связи с частями зенитной артиллерии". Или вот вам: "Fliegerelektronikdienst". Это уже "служба ремонта и эксплуатации авиационного электронного оборудования". Добавим сюда "Panzerbeobachtungsabteilung", т.е. "дивизион артиллерийской инструментальной разведки танкового соединения". Словом, там, где у немцев понятие выражено одним словом, в русском приходится давать развернутое определение.
Остается лишь добавить к этому, что и я, ваш покорный слуга, тоже ухитрялся ставить себе на службу все тот же немецкий язык. Как уже упоминалось выше, твердо уверовав, что язык врага надо знать, я с помощью найденных в развалинах учебника и словаря старался освоить его премудрости, тем более что память была тогда у меня хорошая, и все давалось легко.
Летом 1942 года в наших дорогобужских лесах-перелесках была пропасть малины, и я в интересах "выживания" выменивал ее у немцев на хлеб. Объясняться с солдатами на пальцах считал для себя унизительным и поэтому составлял фразы, в которые старался вложить "деловизм, замешанный на чувстве собственного достоинства". Не знаю, как это у меня получалось, но домой всегда приходил с хлебом. А однажды даже услышал, как один из солдат, благожелательно кивнув в мою сторону, сказал своим "камерадам": "Наверное, из "фольксдойчей". На что я не без некоторого апломба ответствовал: "Найн, ихь бин Русе!"
О-о! "Фольксдойчи" - это было особое понятие, о котором хотелось бы упомянуть для любопытствующего читателя. Так "немцы рейха" называли своих сородичей, живущих вне пределов его - как, скажем, наших "немцев Поволжья". Словари это, между прочим, так и толкуют. Однако это не совсем точно. И даже совсем не точно. Дело в том, что из такой словарной формулировки как бы исчезла ее "политическая составляющая". Немцы и раньше жили в разных странах, в Аргентине их сегодня большая диаспора. Но ни для кого они не "фольксдойчи", а просто немцы как таковые. "ФД" - это нацистское определение для тех, кто по крови вроде бы и немец, но с эдакой "неполноценинкой", отсутствием стопроцентной "арийскости". Это и сегодня еще ощущается: "подлинные", западные немцы, несколько свысока продолжают относиться к их восточным, гэдээровским собратьям.
Приятно было мне сознавать, что мои тогдашние "языковые познания" выручили нас однажды и по большому счету. Это было уже в феврале 1943 года, во время второй оккупации. Как-то поздним вечером решительно загромыхала по коридору группа немцев. Военный комендантский патруль! Чем-то озабоченные, пошарив по углам фонариками, они зачертыхались, а старший тут же распорядился: "Ничего не найдешь при этих русских коптилках! Но утром рано - обыск по всей улице…"
Не уверен, что офицер произнес именно такую фразу, но главное я понял: хотели провести обыск, но отложили на "рано утром" из-за наших "маргасиков": "морген фрю" и "дурьхзухен" - это я уж понял с ходу. Что именно "фрицы" хотели найти, осталось неясным, но мать и сестра мои что-то выносили из дома, соседям тоже сигнал давали. Так что утро мы встретили в полной готовности.
У нас, русских, как у каждого приличного народа, есть и свои "отдельные недостатки". Один из них, как писал поэт, "мы ленивы и нелюбопытны"… К языкам других этносов - хочется при этом добавить. До сих пор не могу представить себе, почему человек наш, родившийся, скажем, в Литве и проживший в ней всю свою жизнь, не знает литовского языка? Он же не командировочный какой-нибудь, не строитель, не военный, а местный житель. И как дожил он до жизни такой, когда чересчур возомнившие о себе представители "малого народа" в лицо глумятся над ним, как "мигрантом", человеком второго сорта, а он, сердешный, не может ни понять, ни достойно ответить на их же языке на эти пакостные, неумные выходки.
И не поддается осмыслению: почему русские (русскоязычные), которые в странах Балтии были всегда в большинстве, так и не сумели за себя постоять. Или почему небольшая кучка чеченцев захватила власть в Кондопоге, а наши, как видно, и до сих пор не могут унять их. А мы по-чеховски все "жалимся" да "жалимся" - мол, заедают нас, сердешных да слабых, житья не дают… Значит, надо быть сильными или просто сгореть от стыда. Чтоб хоть пеплом нашим удобрить едва пробивающиеся сегодня ростки нашего национального самосознания. Прошу извинить за эту вычурную риторическую фигуру, но сил уже больше нет. Остается только одно лекарство - это исторически обоснованная, через века пронесенная национальная гордость великороссов.
Ее надо нести, как Знамя. Чтоб не пасовал наш народ ни перед каким ворогом. Под каким бы антуражем и обличьем он ни выступал, на каком бы языке ни пытался на нас воздействовать.
Все остальное приложится, образуется.
Валентин НИКОЛАЕВ