И еще отличает лики святых одна существенная вещь: старость никогда не уродует их, как уродует она часто лица тех, кто провел жизнь, потакая своей падшей воле, самости или, как говорили предки, «самохотью», снисходя к собственным слабостям, извиняя свои грехи, оправдывая грехи даже смертные. Таким людям их износившаяся плоть, привыкшая командовать душою, диктует лишь обиду и ропот на «несправедливость» старости, немощей, болезней…
Не то бывает у праведников. Лики святых старость с ее бременами делает лишь все более просветленно-утонченными и светящимися.
Этот свет святости, который особенно нестерпим для богоборцев и кощунников, не нуждается в улыбке или каком-то особом выражении лица, ибо идет из глубин преображенной души, что трудилась до кровавого пота, что получила опытное знание о лютости врага спасения и о страшной – равновеликой черной пропасти вселенной – разверзающейся бездне человеческого сердца, которую святые своими подвигами укротили.
Этот свет святости и тишины Христовой почил и на лике преподобного Антипы – смиренного старца, «любителя безмолвия и молитвы».
Знавшие его люди видели в нем «древний тип инока».
На фотографии и прижизненном его портрете мы, сколько бы ни вглядывались, не увидим отражения внутренней жизни земного человека, не найдем даже слабой тени чувств и переживаний не свободного от страстей сердца, в котором они, как волны, набегающие одна на другую, удерживают его в мире душевном. На портретах, как и на иконе, светоносный лик честного старца Антипы – это лик человека духовного, не только стяжавшего глубокую внутреннюю, ничем не возмущаемую тишину, благодать Божию, но и научившегося ее хранить, никогда не растрачивая, в отличие от нас, грешных, получающих ее в таинствах и тут же бездумно теряющих в пустых занятиях и речах.
На фотографии отец Антипа запечатлен как простой черноризец, а на портрете изображен в полном великосхимническом облачении. И там, и там руки его покоятся на груди, и левая кисть, на которой висят четки, прикрывает правую. Во всем его облике – тишина и покой, которые передаются даже обуреваемой страстями душе мирского зрителя. Хочется без устали смотреть на этот тихий лик с отсветом на нем Невечернего света, вглядываться в эти ясные проницательные глаза (точнее, не проницательные, а исполненные глубочайшего духовного разумения, которое превосходит любое человеческое знание), что, без всякого сомнения, зрят из блаженной вечности твою душу со всею ее скверной насквозь… И вспоминаются тогда слова из одной старой монашеской книги: «От безмолвия и молчания светлеет душа». И еще оттуда же: «Награда безмолвнику от Бога есть здравие души и святость ее».
…Именно про таких святых, как преподобный Антипа, сказано и в «Лествице» великого игумена Синайской горы – преподобного Иоанна Лествичника: «Безмолвник есть земной образ Ангела».
…В первый же год пребывания своего в Российской империи посетил отец Антипа Валаамский монастырь. Это паломничество в нашу северную твердыню Православия совершил он еще до торжеств в Задонске, как только открылась навигация.
Суровая островная пустыня, – шум сосновых вершин, шелест листвы, плеск озерных волн и любой шорох которой только углубляют созданную для молитв и дум о вечности тишину, – полюбилась, да и могла ли не полюбиться, подвижнику – любителю безмолвия и молитвы. Едва увидел отец-молдаванин даль и ширь ладожских вод, скалы-исполины архипелага, громадные валуны, сосны, едва вдохнул напоенный славословиями Богу воздух – душа его исполнилась «просторонством» святого острова. И в тот же самый миг оказался он в сонме тех многих поколений чернецов, которые, очутившись там однажды, ничего уже больше не пожелали знать, «кроме Валаама и неба»…
И на Святой Горе, где отцу Антипе приходилось заниматься монашеским поделанием для своего пропитания, а затем и служить братии строящегося молдавского скита, и в столицах Молдавии и России, где нес он с неизменной ревностью многоразличные послушания, сколь бы ни тяготил его душу мирской шум, – на всяком месте и во всякое время возносил он подвижническую молитву.
Теперь же, на Валааме, где жил он год за годом в полной гармонии с суровой природой святого острова, яростные ветра и жестокие шторма которого нередко вырывали с корнями вековые деревья, но бессильны были поколебать внутреннюю тишину давно свободного от страстных движений сердца, – молитва стала единственным его занятием. На Валааме обрел он то, к чему стремился всю жизнь, – ничем не нарушаемое уединение и молчание, освященные непрестанной молитвой…
Она занимала весь день и почти всю ночь подвижника. Кроме неукоснительного отправления в своем сердце денной и нощной службы по церковному уставу, отец Антипа ежедневно прочитывал два акафиста Божией Матери – один общий, другой – Ее Успению, а также полагал неопустительно по пятьсот земных поклонов с молитвою об упокоении всех, от века усопших, и даровании им Царствия Небесного и по пятьсот – о здравии. Более часа поминал он имена всех знаемых и всех прежних благотворителей, с кем когда-либо сводила его жизнь на протяжении многих лет. Между службами и поклонами, в определенное время творил он умную молитву Иисусову, которой посвящал и другое, свободное от служб и молитв время суток.
Братию и всех обращавшихся к нему мирян он призывал читать акафист Пречистой каждый день, говоря, что делающий так может не бояться внезапной смерти.
…Изредка один или с кем-то из близких ему братий ходил отец Антипа к Скитскому заливу и внутреннему озеру или в другую сторону, к северу от скита, чтобы посмотреть на ладожскую даль. Бывало, поднимался он и на колокольню Большого скита, откуда открывался прекрасный вид на центральную усадьбу и островную пустыню, чтобы вдохнуть поглубже ее «просторонство».
Иногда отец Антипа покидал келью ради того, чтобы углубиться одному в лес неподалеку от скита и вознести там свою подвижническую молитву, «молитву совершенных». И тогда «всякое дыхание и тварь» в благословенной, пустынной тишине святого острова вместе со скитским схимником внимала Богу и славила Творца «всей вселенней»…
Отец Антипа не изгонял с Валаама змей, как изгнал их с острова Коневец своей сугубой запретительной молитвой преподобный Арсений Коневский, не превращал их в камни, как сделал это святой Патрик, просветитель Ирландии. Но когда старец молился в лесу, то валаамские змейки, не одна, так другая, не раз сворачивались клубочком у его ног, как сворачивается домашний котенок у ног хозяина, и готовы, казалось, были слушаться его так же, как и в ту далекую пору, когда маленьким пастушком брал он их безбоязненно в руки в лесу, близ родного села…
Незадолго до начавшейся болезни подвижнику с особенной остротой и ясностью стали вспоминаться давно отошедшие к Богу родители.
Однажды тихим, на редкость безветренным осенним днем вышел отец Антипа в лес на молитву, и вдруг ему отчетливо привиделись невдалеке отец и мать. Отец был в диаконском облачении и держал в правой руке орарь, как бы приготовившись возглашать прошения. А мать стояла в схимническом одеянии чуть поодаль, сзади него. Увидав родителей, отец Антипа начал читать семнадцатую (поминальную) кафизму, которую знал наизусть. И пока он читал, они все стояли и тихо вглядывались в него…
Так отец и мать Лукианы пришли проведать своего сыночка и посмотреть, как там, на далеком от земли предков северном суровом острове, подвизается он, их любимый «фичораш».
…Шумели вершины могучих деревьев вблизи часовни и смиренной могилки старца Антипы, шумели, как и при его жизни, не нарушая, но углубляя благословенное и целомудренное молчание и тишину…
Место это любили посещать паломники, те, кто знавал отца Антипу, и те, кому он становился известен по рассказам о нем, который всему на свете предпочитал безмолвие и молитву, но, как никто другой, умел и разговаривать с любой грешной душой. А были и такие, кто узнавал о нем из тоненькой книжечки его валаамского биографа отца Пимена и приезжал на Валаам с желанием непременно поклониться могилке старца.
После кончины отца Антипы в жизни России происходило немало промыслительных и великих по своему духовному значению событий…
В следующем, 1883, году был освящен завершенный Храм Христа Спасителя, который величественно вознесся над белокаменной Москвой и стал вторым ее украшением после «алтаря России» – Кремля.
Спустя несколько лет состоялись пышные торжества по случаю 900-летия Крещения Руси.
В самом конце 19-го века, в 1897 году, произошло и обретение Валаамской иконы Царицы Небесной, затерявшейся по монашеской оплошности где-то в кладовой без малого на два десятилетия. Она была написана на Валааме в 1878 году, за несколько лет до кончины отца Антипы, иеромонахом-иконописцем Алипием (Константиновым, +1901), взявшим за образец одно из византийских изображений Богоматери – Никопею («Победотворную»). На Валааме икона получила название «Местная Валаамская». Явлением этого образа Божия Матерь Сама засвидетельствовала Свое особое покровительство Валааму и Свое на нем присутствие. …Этот образ Божией Матери поражает сочетанием порфироносного величия и кроткого молитвенного безмолвия. В иконографии Валаамской Царицы Небесной соединились воедино духовные смыслы, заложенные в нескольких образах Матери Божией – Державной, «Благодатное Небо», «Знамение». Наряду с Порт-Артурской и Державной Валаамская икона Пресвятой Богородицы была явлена в царствование последнего нашего Государя Императора Николая Александровича.
Позднее, в 1903 году, совершено было прославление в лике святых преподобных батюшки Серафима, Саровского чудотворца, почитавшегося народом уже многие десятилетия, и, казалось, что вся Россия тогда – от Царской семьи до последнего нищего – духовно сплотилась у гроба дивного старца и была на каком-то невиданном до тех дней подъеме… Но уже началась эпоха революционного террора в России. Уже давно духоносные пастыри и благочестивые чуткие души прозревали, как мало-помалу нарастает гибельный ветер, как происходит постепенная утрата благоговейного отношения к святыням, как все более отдаляется российская жизнь от святорусских основ бытия.
Уже навсегда уходила из жизни милая простота, патриархальная размеренность будней и исконно православный уклад, в котором находилось место и каждодневной молитве, и богомолью, и покаянному размышлению о том, что душа человека – вертеп страстей и храм ее «весь пуст и пался есть»… Старые люди частенько вздыхали и сетовали тогда, что ушла, ушла из жизни святая тишина… А с уходом ее все более умалялся в народе и дух молитвы. Была еще, конечно, у людей потребность совершать богомолье, как и двести, и триста лет назад. Но, лишаясь патриархальной простоты, мир все меньше нуждался в молитве и том пустынном безмолвии, что дарует человеку «Начальник тишины» – Христос...
Все больше появлялось в печати статей «присяжных и неприсяжных сочинителей, в разное время посещавших Валаам и считавших непременным своим долгом поглумиться над чернецами пустыни за их отшельнический привет и хлебосольство». Это заметил еще в семидесятых годах 19-го века Николай Лесков, который предпринял тогда путешествие к монашеским островам на Ладожском озере.
Все дальше отходило от Церкви и от узкого пути святоотеческой веры образованное общество, давно забывшее апостольское предостережение: «Возлюбленнии, не всякому духу веруйте…» (1 Ин., 4,1) и бросавшееся от спиритических бредней к восточному оккультизму, от теософии к толстовству, от штейнерианства к марксизму…
Все чаще бойкие журналисты и публицисты, раболепствующие перед духом времени, затевали дискуссии на тему: «Нужны ли обществу монастыри?» – с изначально заданным, отрицательным, конечно же, ответом.
Посетивший в 1912 году Валаамский монастырь профессор Санкт-Петербургской Духовной Академии А.А.Бронзов, человек не только прекрасно образованный и мыслящий, но и глубоко верующий, был поражен той атмосферой подвижнических трудов и молитвы, какую нигде уже, по его признанию, не надеялся встретить. И вместо того, чтобы назойливо отравлять простой народ биографиями «безмозглых марксов, прудонов, бебелей, каутских…», надо бы, по его мысли, позаботиться об издании житий Валаамских отцов и старцев, особенно тех подвижников благочестия 19-го века, чьи труды и подвиги, не скрытые во тьме столетий, напоминали бы широкому читателю, что совсем неподалеку есть иная жизнь, много чище и выше… Может быть, меньше стало бы тогда в жизни пошлости и легче дышалось бы…
Но, не тревожа идущий своей дорогой мир, уходили один за другим в Небесные обители Валаамские чернецы, духовным разумением превосходившие все умствования светских сочинителей и ораторов. И такие трезвомысленные голоса, как голос профессора Бронзова, тонули в трескучих либеральных речах и типичнейших для интеллигентских умов мечтаниях, – конечно же, не о жизни, устроенной на духовных началах Святой Руси, – а о «всеобщем счастии», которые вскоре и сменились адом революционной смуты, большевистским террором, братоубийственной бойней и гибелью миллионов, среди которых просиял и сонм новомучеников Российских, явленных и неявленных, «кровьми истину соблюдших»…
…Колышет ветер вершины вековых валаамских сосен, шелестят лиственницы, хранящие покой смиренного места у бывшей могилки старца Антипы (чьи честные мощи почивают теперь в нижнем храме Спасо-Преображенского собора, близ раки преподобных отцов наших Сергия и Германа). Тихий шум леса не мешает, а все так же, как век назад, призывает и современного путника, который оглушен шумом и скоростями, отделен пропастью лихолетий от старинного благочестия и стародавних представлений о богомолье, – постигать неизследную глубину пустынной тишины и молчания. Они открывают грешной душе, что восстает и созидается куда медленней стен и куполов наших храмов и монастырей, прежде всего ее окаянство, ее «безстудие»…
Да и шум ли это вершин, не шелест ли одеяний Ангелов, что любят посещать места, тишина которых освящена подвижнической безмолвной молитвой и не отравлена «помыслами лукавыми видимаго сего жития»…
Жизнь преподобного Антипы с его прежестоким постничеством, смиренным и ревностным несением любого послушания и уединенными молитвами может показаться темному мирскому сознанию бедной и бессодержательной до крайности. С ранних лет жил старец в мире, совершенно недоступном грубым чувствам и невозделанному, суетному сердцу человека внешнего, чей ум всегда находится в ужасном «диавольском поспешении». Такой человек в лучшем случае скорее всего подумает, что, вот, мол, никаких-то назиданий, никаких наставлений, которые были бы полезны для души, не оставил нам святой старец. Нашему падшему уму понятнее, конечно, внешние труды, подвиги и страдания тех святых, что призваны были Господом к служению на ином, общественном поприще, – благоверных князей, патриархов, царей, воинов, мучеников за веру…
Однако на каком бы земном поприще ни подвизались святые, – всей своей жизнью посрамляют они суемудрие века сего и удерживают нас, «меньших братий» своих, «от потопления во страстех, похотех, лжах и клеветах», помогая переплывать нам, грешным, бурную пучину привременного жития.
И каждый, кто идет путем веры (а путь этот «тайный, сокровенный путь», как говорит святитель Феофан Затворник), знает, что святые радеют о спасении душ наших куда более, нежели мы сами, и спешат снизойти к нашей немощи, участвуя в нашей жизни, в ее теснотах и обстояниях.
Но со святыми, которые выше любой нашей похвалы, мы существуем в разных, хотя и во взаимопроникающих пространствах. Святые уже оказались победителями над злобными «супротивными силами», ведущими брань за каждую душу с момента ее рождения до смертного часа, а исход извечной, изощренной в лукавстве демонской охоты за нами – еще далеко не ясен. Со святыми, которые до кровавого пота боролись со своей ветхой природой, у нас – незрячих сердцем, суетных умом, любящих вкусно поесть, сладко поспать, понежить себя, жадных до всяческих новостей и слухов и ленивых на молитву – слишком разное внутреннее устроение, даже отдаленно не сравнимое с их состоянием благодатной тишины и чистоты, которое дарует человеку возможность беспрепятственного общения с Богом.
И все же, именно к таким, как мы, самоугодливым и грехолюбивым, живущим по плоти и не имеющим поэтому плодов веры и страха Божия, святые души спешат снизойти с высоты своей Небесной славы, чтобы помочь нам утвердиться и устоять в истине (Ин., 8,44).
А такие святые, как преподобный Антипа, назидают нас и свидетельствуют о Господе и вере самим своим молчанием, освященным умной молитвой, и побуждают и нас постигать, как в безмолвии «богатеет память о Боге» даже в наших, подернутых житейской ряской сердцах и как сокрушает нашего ветхого человека целомудренная пустынная тишина...
Через таких пустынников и безмолвников, как старец Антипа, Господь возвещает нам – насколько кому по силе вместить – о Своей, заключенной в молчании, «тайне будущего века», о чем можно прочесть у преподобного аввы Исаака Сирина в его «Словах подвижнических».
И в лучшие свои минуты грешная душа наша устремляется по совсем неприметной тропинке, ведущей ее от обычного ветхого состояния, от терзающих ее грубых или утонченных страстей, к обновлению и миру истинной, духовной радости и тишины, Христовой тишины. Но мир этот открывается душе не прежде, чем обретет она способность к сокрушению о своих грехах, что паче песка морского, откажется от плотского мудрования, победит своеволие, лишающее человека вечного живота, научится бодрствовать над собою, над всеми своими мыслями и чувствами, навыкнет к покаянной молитве и полюбит молчание…
Да поспособствует в этом благом и спасительном деле преподобный отец наш Антипа каждому боголюбивому читателю!
Мы же, завершив сей скромный труд, поспешим пуститься в дальний путь, чтобы с помощью Божией благополучно достичь, а там и переплыть с попутным ветром «великое Нево езеро». И чтобы, прибыв наконец в Валаамскую обитель, припасть возможно скорее к честным мощам преподобных отцов Сергия и Германа и старца Антипы и упросить их вознести сугубые и благомощные свои молитвы ко Всемилостивому Господу и Спасу нашему Иисусу Христу о даровании нам сил и разума потрудиться неленостно и впредь для дивной жемчужины полнощных пределов Святой Руси и для нашей Матери-Церкви.
Аминь и Богу слава!
Лидия МЕШКОВА