Все впереди...

Так и хочется поздравить дорогого Василия Ивановича Белова с 80-летием этой оптимистической фразой, взятой из заголовка его замечательного романа.

Помню, как перед поездкой на Валаам летом 1997 года я опубликовал его очерк «Дорога на Валаам» в «Руси Державной». «Сокращай, сколько понадобится, по своему усмотрению, – сказал мне тогда Василий Иванович. Я не преминул этим воспользоваться и убрал из очерка всю «политику». В полном объеме очерк был позже опубликован в журнале «Москва». Помню, с каким теплом и уважением вспоминали визит нашего известного писателя в Валаамском монастыре…

На всю жизнь останутся в памяти слова из телеграммы Василия Белова, адресованные одному из юбилеев нашей газеты: «Мечтаю о том времени, когда «Русь Державная» станет главной газетой русского православного государства».




Судно движется довольно споро, но Валаам приближается к нам сдержанно, с неспешным достоинством. Колокольня Преображенского собора уже господствует на островной горизонтали в золотистой озерной дымке. Вскоре я перестану обзывать Ладогу озером, а Валаам островом. А пока мое географическое невежество не позволяет говорить о Ладоге как о море, о Валааме — как о гранитном содружестве множества островов...

Почему бы не возвратить слову «архипелаг» его первоначальное значение? Оно похищено у нашего языка прихотливой судьбой родины, вернее, литературными изысками на тему об этой судьбе. Валаамский архипелаг не избежал новейшего, суженного значения слова «архипелаг». Моей душе ближе первоначальное значение.

Итак, не озеро, а море, не остров, а целый архипелаг, созданный Творцом как бы нарочно для России. Судьба Валаама — судьба России. Около пятидесяти островов, бесчисленные заливы, протоки, бухточки, живописные леса, суровые скалы. Преображенные человеком заводи и протоки, дороги в дебрях. Множество скитов, прекрасных православных церквей, убогих монашеских келий среди скал и лесов. То разрушаемых бесовскими силами, то снова чудесным образом являемых миру. И так длится много-много веков...

Говорят, что сюда ступал ногой апостол Андрей. С тех пор не стихала здесь борьба духа с «лукавством мира сего», не прерывалась тяжба пламенной веры с аферизмом, как называл Александр Пушкин холодную рациональную мысль. Даже каменные лбы Ладоги отнюдь не безмолвствуют, напоминая об этой вековечной борьбе, а что сказать о православных скитах?

Но вот золотая главка неподражаемого горностаевского творения сверкнула совсем близко. Никольский скит торжественно проплывает рядом. Теплоход, приглушив свои дизели, входит в монастырскую бухту и тихо причаливает. Паломники, туристы, местные жители сходят на берег и как-то сразу рассасываются, исчезают. Мы с Витей подымаемся по довольно крутому спуску вверх, к монастырским воротам. Терпеливо ждем, когда появится кто-либо из тех монахов, которые занимаются приезжими: беседуют, сортируют, устраивают в гостиницу. Я представился отцу Гурию, подал записку от настоятеля; он, не рассуждая, поспешно повел нас прямиком в трапезную. Затем монастырский «комендант» Григорий так же поспешно устраивает нас в гостиницу. Небольшая келья с дровами и печкой, опрятная кровать, чайник, стол и ведро с водой. Прекрасно, мне больше ничего и не надо! (Витю, моего спутника, поместили в общежитие.)

Что может быть лучше одиночества на Валааме, в теплую, почти осеннюю пору, в тишине и при солнышке, когда у тебя есть время одуматься, что-то прочесть, что-то записать, благоговейно припомнить что-то самое главное и давно позабытое?

Первым моим желанием было затопить печь, что я и сделал. Когда она протопилась, я закрыл трубу и отправился в лес. Ориентируясь на синюю бухту, чтобы не заплутаться, пошел по дороге, свернул на тропу. Вода, лес и скалы. Тихо, тепло. Коровы пасутся. Под ногами в траве черника, даже поздняя августовская земляника. Суета и сердечное смятение не тотчас от меня отступились, не сразу исчезли тревоги, и не в тот же миг посетили меня благие мысли. Нет, душевная ржавчина отпадала на Валааме по малым частям, не за один день. Я углубился в лес, долго искал, где присесть. Сменил три места, мне не сиделось. Какие запахи, какие звуки и какие пейзажи обступали меня! Воздух, насыщенный озоном, пахнущий сосновой иглой, совсем сморил. Но, улегшись в траву, я не сумел подремать. Черничная полянка и придорожная земляника напоминали далекую, запредельную пору детства. Высокие сосны, замшелые камни и пни, прихотливые дорожки и тропы. И ягоды. И синие спокойные воды в заливе. Я очнулся от густого звука — от удара монастырского колокола...

Что бы мы ни говорили, о чем бы ни спорили, в конечном итоге все сводится к одному: к вере или безверию. Для меня в этом нет никакого сомнения. Русские люди явно делятся на активно верующих и активно неверующих. Вторых в России покамест несравненно больше... Но самые многочисленные — это, как говорится, ни то ни сё, ни рыба, ни мясо. Или: «Ни Богу свечка, ни черту кочерга». Как раз на три таких группы и разделился в XX веке весь русский народ.

Быть может, я говорю банальности, которые необходимо знать каждому мало-мальски просвещенному или даже просто грамотному. Тогда почему же большинство людей не знает простых этих истин? Ведь большинство как раз достаточно грамотно. Есть, конечно, и просвещенные, но просвещенные, увы, не светом Христовым. Слово «просвещение» давно утратило свой первоначальный, гоголевский смысл. Безбожная интеллигенция много сил положила, чтобы лишить это слово первоначального смысла! ..

На Валааме есть все. Древность русской истории, камни и скалы, чистейшая, необозримая вода, хвойный и лиственный лес. И вновь теплится на этих островах вера Христова! Пока она скорбно и мощно звучит в песнопениях, в молитвах не очень многочисленной братии, в молитвах еще менее многочисленных паломников. Есть надежда. Сам Патриарх Алексий II, еще девятилетним мальчиком приезжавший сюда, следит за возрождением древней русской святыни. Но монастырь, его главный Спасо-Преображенский собор до сих пор оплетены строительными лесами. Мощные бревенчатые постаменты, многоэтажные настилы уже чернеют от многолетних ветров и дождей. Возможностей для продолжения реставрации нет. Порядка на островах, не считая монашеского, тоже пока нет. А тут еще постигла Россию эпидемия суверенитетов. Ничего себе словечко! Натощак не выговоришь. А что, если по примеру чеченцев потребуют независимости все сорок национальностей, живущих в одном Моздоке?

Демократы не отвечают вслух, что тогда будет. Но они знают, чего хотят. Они хотят уничтожить Россию. Разговоров об этом с валаамскими насельниками я не то чтобы избегал, просто сама здешняя природа и монастырская атмосфера не способствовали этому. А может, и на здешних безбожников это обстоятельство действует? Судя по валаамской свалке и по заборному лозунгу, пока не очень действует.

Предтеченский скит возвышается на суровом трехкилометровом острове Ладоги. Ветер шумит над ним, вокруг день и ночь плещутся волны. Скудные силы трех-четырех здешних монахов поддерживает братия главного монастыря, однако, восстановление Предтеченской церкви идет медленно. Пока строят дом для жилья.

Мы поднимаемся по замшелым ступеням высоко вверх. Мощные, тревожные ели с густым подсадом, мшистые скалы... Поклонный крест, несколько келий, в том числе и настоятельская. Отец Панкратий любезно предлагает мне здесь ночевать, но я должен покинуть остров сегодня. Во время скромного чаепития в закопченной избушке отец Панкратий добродушно подшучивает над Сергеем, якобы неудачно снимающим ладожские пейзажи. Подшучивает и над еще не старым монахом, который постоянно живет в скиту, отчего совсем забыл некоторые необходимые слова. К сожалению, я не запомнил его имя. Другой монах, отец Василий, прячется за плечи своего товарища, когда Сергей пробует фотографировать всех нас.

Поклонный крест, стоящий над Ладогой на отвесной скале, величественен. Вершины могучих еловых и сосновых дебрей под нами. Далеко внизу синеют озерные воды. Видно, как бесчисленные волны с белыми барашками на гребнях бегут и бегут к здешним скалам. Еще шире открываются перед нами ветреные просторы Ладоги, когда мы ярус за ярусом поднимаемся по строительным лесам. Я уже хотел остановиться на третьем ярусе. Но неужели я и впрямь устарел? Вон отец настоятель легко поднимается на четвертый и даже на пятый ярус. Здесь ладожский ветер пробует сдирать мою кепчонку, леса скрипят. Чуть-чуть качаются, подрагивают, словно палуба старинного парусника, но стоят прочно. Отец Панкратий по отвесной, весьма ненадежной лесенке смело следует дальше вверх, на последнюю площадку, построенную вокруг креста.
Отсюда мы с минуту любуемся сине-стальной Ладогой. Я долго держался за медное литое основание креста, сохранившееся еще со времен Годунова. Как трагична история одного этого храма! Наемники Делагарди не смогли навек уничтожить Предтеченский скит. Вернее, русские столько же раз его восстанавливали, сколько раз шведы его разрушали.

Спустившись, мы еще раз навещаем скитский колодец. Как поднимается озерная вода на такую высоту по скальным породам? Удивительно!

Не менее удивительно и трудолюбие русских монахов, в свое время корзинами таскавших на эти скалы землю, а воду — деревянными ведрами. Сейчас скитские монахи с некоторой гордостью показывают свои нынешние ягодные насаждения. Мы прощаемся. Радуга неожиданно встала над озером и скитом. Сергей говорит, что она встала нарочно для нас, он торопит отца Панкратия сфотографировать этот великолепный вид. Радуга действительно быстро исчезла. Сумерки затаились в лесу, но ладожская вода роскошно и сурово переливается медью. Мерцает она и серебром, и вечерним сусальным золотом. Шумит озеро. По довольно крутой и опасной волне возвращаемся в монастырь, причаливаем на Никольском острове. Прощаюсь со своими новыми знакомцами. Отец Василий, видимо, на лодке возвратится на Предтеченский. Пробую подарить ему свой зонтик, но он не берет. Взял все же, чтобы не обидеть меня, и то лишь после разрешающей реплики отца Панкратия.
Вскоре я покинул архипелаг...




Честно говоря, тянуло написать в заголовке: «Последний классик нового времени». Но решил не торопиться с оценкой. Русская литература загадочна в своей основе и, как знать, может, еще явит изумленному миру новые откровения прозы и поэзии. Хотя поверить в это после явления в литературе таланта такого уровня, как Василий Иванович Белов, — дело почти фантастическое.

Из русских северных просторов, от небогатой, но теплой вологодской земли пришел он в наш мир и удивил его мощью и чистотой русского языка, великими откровениями о тайнах русской души. Белова понимаешь, когда вчитываешься в его «Лад», эту энциклопедию народной жизни. Вот где родники творчества создателя таких памятников русской словесности, как «Деревня Бердяйка», «За тремя волоками», «Привычное дело», «Кануны», «Час шестый», «Год великого перелома», «Плотницкие рассказы», «Воспитание по доктору Споку», «Бухтины вологодские», «Рассказы о всякой живности». Сказать, что география произведений лишь деревенская, — неправда. Цикл рассказов о Косте Зорине, повесть «Моя жизнь» — сплошь городские, как и роман «Всё впереди».

Названные произведения по тематике невеселы и во многом трагичны. Но почему же, читая их, наполняешься духовной силой, верой в Отечество, хочется жить, работать во славу России? Это можно объяснить одним — русским языком. Он подчиняется только тому писателю, который больше жизни любит родину.

Вспоминаю, как однажды, работая в издательстве, я читал присланные из типографии листы, а в них, по ошибке, вложили беловский текст. И вот я продирался через описание заседания парткома, но вдруг что-то случилось — я очутился в заснеженном лесу, увидел огромную, в полнеба, сосну, стал мечтать вместе с героем Белова, как эта сосна подойдет для строительства ветряной мельницы. Я не видел строчек, пока снова не въехал в партком.

Жизнь, сама жизнь живет на страницах беловской прозы. Друг Василия Ивановича, тезка его, Шукшин, писал: «Я легко и просто подчиняюсь правде беловских героев. Когда они разговаривают, слышу их интонации, знаю, почему молчат, если замолчали…»

Когда-то термин «деревенская проза» был придуман для насмешки над писателями, пишущими о деревне. Но прошло быстрое время и принадлежать к «деревенщикам» стало почетно. Ведь именно они определяли магистральное направление развития русской классики, так как писали о народе — главном двигателе истории. И первым в этом направлении, на мой взгляд, всегда был и остается Василий Иванович Белов.