О самоотверженности как черте русского народа
Говорят, что у народов Земли с древних времен возникло непреложное правило. Возвращаясь из дальнего плавания, входит в некий порт судно. На нем — следы перенесенных бурь и лишений: поломаны мачты и изодраны паруса, на палубе измученные от голода и жажды матросы... А навстречу ему в океан выходит другое судно — в полном блеске и готовности к любым испытаниям. Кто кому должен уступить при этом дорогу? Конечно, парусник, выходящий из гавани, утверждают чаще всего: надо пожалеть, уважить страдальцев. И… ошибаются. Потому что по морской этике уступить путь-дорогу собратьям по профессии должен именно прибывающий в порт, потому что все его испытания стихией, все муки уже позади, а уходящих в плавание ждут еще безвестные, может быть, страшные судьбы. И матросы добравшегося до пристани парусника должны совершить акт самоотверженности, потерпеть еще немного ради братьев своих.
У русского народа деяния такого рода издавна в крови и уже давно стали традицией. Прежде всего — на поле брани. Недаром же в языке нашем есть целый ряд понятий, характеризующих доблесть солдата в бою: «мужество, отвага, храбрость, бесстрашие… Высшее из них — подвиг, свойственное только нам и не встречающееся в языках других на Земле живущих племен. Это когда неведомая, часто неосознанная сила толкает нашего человека на поступки, смысл которых можно растолковать лишь через библейскую мудрость о жизни, положенной «за други своя». Пожалуй, никто еще не объяснил ни тайну деяния этого, ни саму природу его. Попробуйте «взять интервью» у бойца, который первым поднялся в атаку, бросился с гранатой на танк, заслонил грудью своего командира… Наверное, он так и не расскажет внятно, что же именно его на это п о д в и г н у л о. Скорее всего ответит, что «иначе поступить не мог, не до себя было». Вот это и есть наша самоотверженность, жертвенная любовь к ближнему, которая ох как не любит красивых, но уже основательно затертых слов.
Помните Пашку Колокольникова из шукшинского фильма «Живет такой парень»? Не война, не бой, а он, не задумываясь, бросается к горящему бензовозу, чтобы отогнать его, готового вот-вот взорваться, от людей, от домов. А потом на вопросы бойкой корреспондентки ничего толком не может ответить, предпочитая просто отшучиваться и дурачиться.
Если уж сами не знаем, что да как, где уж Западу разобраться в нашей русской самоотверженности, черте сугубо национальной, глубинной.
Не нами, ныне живущими, всё это придумано — когда человек отвергает себя ради чего-то более для него важного, значимого. Издавна, коль в избе гость, подай ему на стол лучшее что есть, а если уж пришел с холода и замерзшим, то и рубаху последнюю отдай и спать уложи в тепле, на лучшее место…
Не заметил народ, как эта его исконная, потомственная черта распространилась у нас и на дела государственные. Не от избытков да излишков торговала подчас страна наша с державами иностранными. Славилась Россия, к примеру, как всеевропейский поставщик хлеба. Нашими житом да пшеницей весь Запад кормили. А кто-то из толстосумов отечественных изрек однажды ставшую поистине исторической фразу «Не доедим, а вывезем!» И недоедали (не сам он, конечно ) . И вывозили. Какой хлеб ели у нас сами его производители — крестьяне, не знает лишь тот, кто вообще ничего знать не хочет, кто не читал ни Радищева с Некрасовым, ни Тургенева да Лескова, кто сам не видел, какие «хлеба» пекли в русских деревнях перед самой войной, когда в Германию безостановочно шли составы с зерном. Для справки от автора, который сам и видел, и ел их: были они с отрубями, с картошкой да свекольными листьями. И народ не заметил даже, как эта его неэгоистичность стала определять весь уклад российской общественной жизни: нам, мол, не привыкать — все переживем, всё перетерпим.
И начались странные перекосы в нашем восприятии мира ближнего и дальнего. Если к нам иностранец пожаловал, то уж и не знаем, где его усадить и как ублажить. Всегда так бывало: свои могут тюрей с хлебом да квасом перебиваться, чужеземцу же — и честь и место. И приемы для него устроят, при которых столы ломятся, эскорты ему и привилегии. А коль уж до жительства у нас снизошел, то условия для него создадут несравненные с сермяжными нашими, и законы наши станут, будто у нас не для них писанными. Вспомним, как наказывали наших, когда те оказывались не в ладах с Фемидой: и ссылали, и в каторгу загоняли, и ноздри рвали; Пушкина за стихи в ссылку, а его убийцу Дантеса (царским указом дуэли в России были тогда запрещены под страхом смертной казни) отпускают на родину, всего лишь «уволив» со службы. Да разве и ныне пришло бы властям в голову наглому провокатору Русту за его оскорбительнейшую выходку по отношению к России определить в наказание стандартные баланду и нары в местах отдаленных, а не поистине санаторную палату с ресторанным питанием — для весьма кратковременного в ней пребывания? Так, отвергая себя и склоняясь перед «ними», мы всё ниже стали падать в глазах Европы.
Это вам не то что в старые добрые времена, когда одного взгляда Петра I на дипприеме было достаточно, чтобы привести в чувство любого высокопоставленного монарха, а если уж меч обнажит, то такою твердой ногой станет на море, что никто из правителей Запада и покоситься не посмеет в сторону его державного ботфорта. Неустанно блюла интересы России и Екатерина Вторая. Это она, отправляя графа Орлова на поимку самозванки «княжны Таракановой», которую в Европе мечтали использовать в кознях против Отечества нашего, на его вопрос: «Что делать, матушка, нежели там препятствовать станут?» — просто ответила: «А тогда, Алешенька, пали!» И русский фрегат с беглянкой на борту беспрепятственно прошел сквозь строй нескольких эскадр королей да кесарей — знали, что дело будут иметь с державой могучей, А кто не помнит ставшую поистине исторической фразу Александра III, когда он, сидя на берегу Царскосельского пруда, велел передать для очень важных «вип-персон» Запада: «Европа подождет, пока русский царь удит рыбу».
Сказано было просто, без пафоса, и те покорнейше ждали аудиенций, возможно, зная о бродившей уже поговорке: «В Петербурге не успеют чихнуть, а с Запада уже слышится «Будьте здоровы!»
Чем легитимней был российский династический самодержец, тем меньше у него было склонности заискивать перед западными недоброжелателями.
Какие у него могли быть комплексы неполноценности по отношению к своим иностранным «коллегам», если по происхожению своему был равен, а чаще превосходил их — и древностью рода и заслугами державы, кою представлял он в мировой истории? И отвергать интересы собственного Отечества ради тех, кто к нему настроен враждебно, считал для себя недостойным и невозможным.
Другое дело, когда к власти в огромной стране приходят «нечаянно пригретые славой» либералы да реформаторы. Уж они-то как раз и склонны пасовать, плебейски заискивать перед правителями Запада в рангах потомственных прожженных политиков, миллионеров, отпрысков родов дворянских, аристократических. Разве зря нашего «иностранного министра» Козырева там назвали «господином Да» — за его услужливость и соглашательство. И как мог разговаривать с холеной «баронессой Тэтчер» вчерашний комбайнер и партийный активист Горбачёв? Это только бывший семинарист Сталин так умел с ними держаться, что лорд Черчилль на весь мир вынужден был признать: «Когда он входил в зал конференции, мы все вставали, а наши руки сами тянулись по швам!» Стоит ли удивляться, что такие правители новой формации имеют склонность не к самоотверженности во имя Отечества, а к жертвенности — когда жертвуют, разумеется, не собою, но интересами бездумно доверившегося им народа. На что только не пойдешь, лишь бы понравиться Западу! Можно в одночасье и большой Союз развалить, хотя на референдуме тот же народ выступил за его сохранение. Можно втихую подарить американцам наш богатейший шельф в море Охотском, запросто поступаться своими территориями на суше, ликвидировать наши базы на Кубе и во Вьетнаме, но разрешать НАТО давить и давить на нас, обкладывать Россию базами, радарами, ракетами, попутно приняв в Думе закон, разрешающий… ввод на нашу территорию американских войск…
Выходит, самоотверженность бывает не только со знаком «плюс», но и со знаком «минус». Причем плюсовая исходит, как правило, снизу — когда солдат, не задумываясь, ценой жизни спасает в бою товарища, вызывается «охотником» вытащить из-под огня раненого, остается у пулемета, чтобы прикрыть отход роты; это когда под лозунгом «Всё для фронта! Всё для Победы!» труженики тыла падают в изнеможении у станков, на себе пашут землю, отдают свои теплые вещи — лишь бы не мерзли в окопах бойцы. Зато минусовая истекает сверху, и только оттуда. Это когда стараниями антироссийски настроенных «верхов» наши национальные интересы приносятся в жертву интересам иностранным, нам глубоко чуждым и даже враждебным... Если что-то у них «пойдет не так», то они налегке, с одним дипломатиком запросто могут покинуть «эту страну»: их валютные счета — в банках американских, швейцарских, германских, виллы давно отстроены в красивейших уголках земли, их яхты ждут своих хозяев в экзотических бухтах, а детки учатся в оксфордах, сорбоннах да кембриджах, или, если уже окончили таковые, надежно пристроены в престижных загранфирмах. А их папы, пока они еще здесь, с высоких трибун охотно толкуют о патриотизме, о необходимости для народа, жертвуя собой, еще малость потерпеть во имя своего обеспеченного благодатного будущего. Ах, надо как-то реагировать на снос памятника нашему солдату в Таллине, на осквернение братских могил? Ну что ж — не покупайте эстонские сырки. Вас оскорбляет попытка отделить от Сербии (в пользу албанцев!) православный край Косово (это то же самое, что отделить Куликово поле от России)? Знайте: мы возражаем против этого — продолжим вести переговоры. Возмущены антироссийскими выходками новошляхетской Польши? Мы будем разъяснять ей нашу позицию… А западноевропейские «васьки» при этом слушают да жуют. Интересно, а как реагировали бы наглецы на грозный державный окрик России: «Мы вам это делать не разрешаем!»
...Опыт Великой Отечественной войны — это яркая народная самоотверженность, подвиг, часть истории, впитанной в плоть и кровь нашу. Как с нею? А — никак: с помощью СМИ пересмотрим всё это. Не было никакой самоотверженности, никакого подвижничества, а лишь сплошные выдумки большевистской пpoпаганды. Придуманы подвиги Зои Космодемьянской и Александра Матросова, Николая Гастелло и Виктора Талалихина, плодом фантазий «советского агитпропа» стали и героизм панфиловцев, и стоицизм ленинградцев да сталинградцев. Не все ладно и с самоотверженностью тружеников нашего тыла — просто их заставляли работать «на сталинскую победу»…
Только ничего с этим не выйдет. Потому что живут в нас исторические глубинные гены.
В связи с этим вспоминается такой случай.
Конец апреля 1955 года… Наш зенитно-артиллерийский комплекс несет боевое дежурство недалеко от подмосковной станции Кучино. Подразделение 85-го полка 96-й дивизии ПВО (эти наименования теперь уже не секрет: давно всё расформировано). Американцы здорово нас тогда донимали — дерзко нарушали наши воздушные рубежи, однажды их высотные бомбардировщики «канберра» даже сделали заход над Белоруссией. Наше же руководство, верное всегдашнему лозунгу «Не поддаваться на провокации!», применять против нарушителей новейшие средства не решалось — пока не дождалось... Пауэрса. Вот месяцами и несем свою изнурительную службу: днем боеготовность 5 минут, ночью — 7. С командирского пункта видны лишь огни электричек…
И вот на рассвете 27 числа, как раз в мое дежурство, докладывают: пропал часовой, рядовой К. Обнаружилось при смене постов. Солдата «не схватили, не связали», а ушел сам — одиночные следы вели в чащу леса. С беглецом автомат ППШ с двумя магазинами патронов, 140 штук! Тревога великая — такое да ещё перед Первым Мая, когда в Москве состоится парад, а на трибунах будут вожди! Положение усугубляется, когда у ручья находим отрезанный перочинным ножом приклад автомата — теперь у беглеца бандитский обрез». Лес прочесываем уже всем полком, на всех станциях и перекрестках усиленные армейско-милицейские посты, местность блокирована.
…И вот когда взвод проходит цепью очередной перелесок, мой заместитель старший сержант Гуков почему-то шепотом мне докладывает: «Это — он!» Но я уже вижу — стоит, прислонившись к дубу, смотрит прямо перед собой, из-под бушлата торчит ствол ППШ. Дальше я уже словно вижу самого себя со стороны. Слышу свою команду: «Стой! Всем оставаться на своих местах». Все мои солдаты без оружия (начальство запретило, «еще там перестреляют друг друга»), у меня пистолет с обоймой патронов. Не окликая К. и показывая, что не тянусь к кобуре, медленно иду к нему. Ни о чем «высоком» при этом не думаю — о долге, о чести, о личном достоинстве, просто ощущаю, что иначе поступить не могу, не имею права…
Лишь подойдя к беглецу совсем близко, вижу, что взгляд у него — как бы застывший, устремленный сквозь нас. Беру из рук автомат, который тут же принимает от меня Гуков — оказывается, вопреки приказу шел чуть сзади и сбоку. Забегая вперед, скажу, что рядового К. медкомиссия признала невменяемым, и всё начальство облегченно вздохнуло. А у своего заместителя я допытывался: почему, мол, ослушался, не остался в строю? И ответ получил словно от себя самого: «Да не мог я иначе, просто не мог!»
В рассуждениях о человеческой самоотверженности можно навесить целую гирлянду красочных слов, но вот это «поступить иначе не мог» перекрывает их все. Так мы наверное и будем жить.