Мысли о русской соборности
Был теплый петербургский вечер.
Мягкий, не оставляющий теней свет заливал все вокруг.
Этот безсолнечный свет белой ночи как-то очень точно подходил началу нашей поездки – в монастырь, которого нет. Мы должны были добраться до берега Рыбинского водохранилища, затянувшего мутноватой водой и Леушинский монастырь, и прежнюю православную жизнь.
Там, в селе Мякса, напротив затопленного Леушинского монастыря, будет освящен двенадцатиметровый крест, а в ночь на Престольный праздник Леушинской обители совершится Всенощное бдение. – Крестный ход, – говорит протоиерей Геннадий Беловолов, – продолжение богослужения… И хотя большую часть пути мы проедем на автобусе, нам предстоит не просто паломническая поездка, а Крестный ход. Значит, и настроится надо на поездку, как на продолжение богослужения…
Все эти дни стояла прекрасная погода, хороша она была и сегодня, когда служили молебен у креста напротив бывшей Дорофеевой Югской обители.
И потом, когда ехали в Мяксу, в самый близкий к Иоанно-Предтеченскому Леушинскому монастырю поселок на берегу водохранилища, тоже светило солнце.
И когда служили молебен в Рыбинске, тоже светило солнце.
Погода начала портиться после молебна.
Словно мы разбудили, растревожили каких-то недобрых духов, и вот еще и не подъехали к Мяксе, как нахмурилось небо, подул порывистый и холодный ветер.
Протоиерей Геннадий Беловолов позвал меня на катер, с которого должны были установить крест над затопленным Леушинским монастырем…
Географическую точку расположения монастыря устанавливали по спутнику.
И этот радиокомпас в руке капитана как-то естественно соседствовал с иконой Леушинской Богоматери «Аз есть с вами и никто же на вы», написанной в мастерских Российской академии живописи, ваяния и зодчества им. И.С. Глазунова по заказу православной общественности Леушинского подворья города Череповца, что стояла сейчас на корме катера.
Всю дорогу служил протоиерей Геннадий Беловолов перед этой иконой молебен, и получалось, что молитвой и выверялся наш проложенный из космоса путь…
А непогода усиливалась, и, когда мы встали над Леушинским монастырем, качало уже так, что с превеликим трудом удалось опустить крест на воду.
Но опустили…
И встал этот крест на водах, закрепленный якорями прямо над монастырем.
Или все-таки это непрерывная молитва подняла рухнувшие монастырские соборы и из воды проступил крест на маковке?
При всей кажущейся притянутости этого образа неправды в нем нет.
Этот крест, как наш ответ тем, кто затопил нашу святую Русь морями лжи и ненависти, морями своих личных прав ненавидеть нашу православную Родину. Большевикам недостаточно было расстрелять и разрушить Россию. С ветхозаветной мстительностью ленинская гвардия решила затопить саму землю, где была Россия…
Мы не можем сбросить воду русофобского потопа, но молитвенное разумение и любовь поднимают кресты над водою, захлестнувшей наши монастыри, и этот голгофский крест, вознесшийся над святой водой Рыбинского водохранилища, прямо над Леушинским монастырем, - свидетельство этому.
Молитвы, вера в Бога, любовь к Родине созидают духовный храм, и вот когда уже поднялся над водяною пустыней крест, вершающий этот храм, совсем сгустились тучи, потемнело небо, и хлынул холодный дождь.
Но что с того?
Мы уже посетили затопленный монастырь.
Мы были в нем…
К другому кресту, установленному на самой оконечности Мяксинского мыса, уже протоптали тропинку…
– Стояние, – говорит отец Геннадий, – это форма русского бытия.
Еще он рассказывает, что нигде не видел такого воодушевления, как здесь, на этом берегу покаяния.
Наверное, это так и есть, но такая стоит непогода, так сыро и холодно вокруг, что слова насчет воодушевления воспринимаются, как поэтическая метафора.
К вечеру, когда должно было начинаться стояние, стало еще прохладнее, и не было, не было, конечно же, никакого воодушевления, когда собирались мы на мяксинском мысу у креста, очень сыро, и главное, со всех сторон с воды дует пронизывающий, холодный ветер.
Но поставили принесенные иконы, вокруг них установили разные иконки Божией Матери, которые захватили с собою паломники, и зазвучали, зазвучали на пронизывающем насквозь сквозняке акафисты:
«Взбранной Воеводе и Спасительнице российския, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти, раби Твои, но яко имущая державу непобедимую от всяких нас бед свободи и от враг видимых и невидимых спаси, да зовем Ти: Радуйся, Владычице, Горняя Спасительница Богохранимаго отечества Российскаго!»
Завершался один акафист, и сразу же начинался другой, акафисты звучали непрерывно, и вот часа через полтора-два проблеснула на затянутом тучами небе первая звездочка, а когда в три часа ночи закончилось нынешнее леушинское стояние, посветлело очистившееся от туч небо.
«Избранной от всех родов Пречистей Деве Владычице, источающей неоскудныя милости всему миру и сугубо стране нашей
Российстей; похвальная восписуем о Ея чудесах, явлениях и чудотворных иконах. Ты же, Обрадованная, не отрини наших песнопений, но приими их и подаждь радость нам, зовущим Ти: Радуйся, Пречистая Дево, всемирная Славо и Радосте!».
Конечно, все перемены, происходящие на небесах, не выходили за пределы допустимых для летней погоды колебаний. Но так точно отражалось в этих небесных метаморфозах все происходящее с нами, что светлый покой, установившийся в душах, рассеивал сумерки сомнений…
– Каждый раз, возвращаясь с Ляушинского стояния, кажется, что лучше уже не может быть… – сказал, завершая чтение акафистов, отец Геннадий. – И каждый следующий раз оказывается, что мы даже и представить не могли ранее того, что было теперь…
Утро было таким светлым и солнечным, словно и не было накануне никакой непогоды.
За те три часа, которые остались на сон, выспаться было невозможно, но – странное дело! – ни у Церкви, ни в самой Церкви я не заметил ни одного заспанного лица…
Впервые я присутствовал на литургии возле недостроенного храма…
Ощущение было необычным.
Мяксинская Церковь неспособна была вместить всех желающих, но это как бы ничего и не меняло, поскольку храм еще не отгородился от окружающего его пространства природы, и это пространство тоже было включено в привычный, размеренный ход едва угадываемого с улицы богослужения.
А как дивно преобразилась в часы первой своей литургии Мякса.
Я стоял у дороги, и все простраство между мною и входом в храм было густо заполнено народом. Позади тоже стояли люди.
Они были повсюду.
Много лет назад, во время журналистской поездки по Псковщине, один председатель колхоза в ответ на мои воздыхания по поводу судьбы русской деревни сказал, что русская деревня всегда была сильна многолюдьем, в многолюдье секрет ее несокрушимости и устойчивости… Сумеем возродить многолюдье деревни – спасем ее. Не сумеем – поднять русское село не удастся.
Осуществление этой мечты и можно было наблюдать 7 июля 2005 года в селе Мякса.
Вокруг строящегося храма и под деревьями, и на солнцепеке стояли молодые и не очень молодые женщины в разноцветных косынках, мужчины, старики и, конечно, дети…
Я смотрел на этих нарядных, притихших в праздничном ожидании детишек, и как-то мучительно было жаль, что не было в моем детстве таких вот церковных служб, таких праздников…
Многолюдье мяксинской литургии очень напоминало праздничное многолюдье кустодиевских картин.
Разумеется, многие участники этой литургии были паломниками – только «икарусов» я насчитал сегодня штук восемь, а еще повсюду теснились пазики и газели. Но это соображение никак не влияло на существо произошедшего чуда, которым воочию было явлено, как вместе с молитвами, возносимыми в храме, сказочно выросло, украсилось красочным многолюдьем и само село…
Более того… В том и состояло чудо, что мы все оказались перенесенными из нынешней полувыморочной Мяксы в цветущее село, которое было построено молитвой… Действительно зазвучала молитва и посреди России, которой предрекают наши экономисты и политологи неизбежное вымирание, вдруг возникло такое кустодиевское богатство русского многолюдья, словно это легендарный Китеж поднялся из веселой и сказочной истории Руси в наше печальное вымирание России.
Николай КОНЯЕВ