Вспоминает генерал-лейтенант Леонид Петрович Решетников, директор Российского института стратегических исследований
Мы познакомились с владыкой в мае 1994 года при необыкновенных обстоятельствах. Я собирался уезжать из Болгарии, где работал в посольстве и пришел к своей духовной наставнице игуменье Серафиме в Княжевский монастырь.
Говорю, матушка, у меня заканчивается срок, я должен возращаться в Москву. Когда уезжал из Москвы, я был полный ноль в духовном отношении. И вот четыре года я воспитывался в духовном смысле в монастыре. Возвращаюсь в Москву и в этом огромном городе у меня никого нет, даже знакомых священников, не говоря уже о духовных наставниках. И матушка говорит: «А вы не волнуйтесь. Давайте вместе молиться, и Бог Вам даст духовного наставника, но только смотрите, вам будет дан знак. Вы не пропустите его, отнеситесь ко всему серьезно».
Я был потрясен, когда вышел. На свои молитвы я не уповал, но, зная матушку, как человека святой жизни. Она жила 50 лет в затворничестве в монастыре в Болгарии. Этот монастырь создан архиепископом Серафимом Соболевым, а она была его любимая ученица.
И вот я, потрясенный, ушел от нее и думаю, ну, раз матушка будет молиться, значит, все должно быть хорошо. Не поверите, но на следующий день мне звонит посол, приглашает в кабинет и говорит: «Леонид Петрович, к нам приезжает Патриарх Алексий, а так как в посольстве только вы знаете, когда надо кланяться, когда на колени становиться, то я хочу, чтобы вы вместе со мной поработали с делегацией».
Уже через неделю мы едем на встречу в аэропорт. Я вижу, как спускается по трапу Патриарх, и за ним человек десять в черных облачениях. Мы сразу поехали в Рыльский монастырь, там состоялся молебен перед мощами Иоанна Рыльского, потом трапеза. На столе расставлены карточки, где кто сидит, и напротив моей карточки – карточка епископа Евгения Решетникова. «Точно, знак, – подумал я. Прямо напротив меня Решетников, и я Решетников. Фамилия не такая уж и редкая, но и не частая. Ну, правда, знак, я сразу бросился к нему за благословением, представился, он оказался вятский Решетников, я – белгородский, корни мои из Белгорода. Но сердце твердо говорит, нет, нет, не туда. Я абсолютно обескураженный сел, выпили две-три рюмки ракии, разговор завязался, я что-то стал рассказывать. И смотрю, слева от владыки Евгения сидит архимандрит Алексий (Фролов), и так внимательно-внимательно большими голубыми глубокими глазами все время на меня смотрит. Я думаю, что такое, а он вдруг говорит:
– Леонид Петрович, я вижу, вы церковный человек.
– Да, говорю я, у нас есть церковь, вот и батюшка наш отец Николай сидит.
– И духовный наставник у вас есть?
– Матушка Серафима.
– Да, мы много о ней слышали, но вы совершаете подвиг.
– Какой подвиг?
– Вы современный молодой человек (я выглядел тогда очень молодо, хотя было уже 42 года). И ездите в монастырь к духовному наставнику.
– Чего тут ездить – на окраину Софии, всего 20 минут на машине.
– Нет, нет, это подвиг! Вот когда я был молодым, я из Москвы ездил в село Ракитное Белгородской области к своему духовному наставнику.
И тут у меня мурашки по коже.
Я уже все понимаю. Ракитное – это родовое гнездо Решетниковых!
– Вы после трапезы подойдите ко мне.
Я еле-еле досидел. Уже смеркалось, когда мы вдвоем вокруг храма начали ходить, где мощи св. Иоанна Рыльского в Рыльском монастыре. На первом круге он говорит: «Леонид Петрович, чтобы наш разговор состоялся, скажите у меня такое впечатление, что вы не совсем дипломат. Если не можете отвечать, не отвечайте».
Я говорю: «Отец Алексий, ну если уж такой разговор пошел, я действительно, здесь представляю нашу разведку.
– Это хорошо, что вы сказали, тогда у нас разговор получится.
В этот момент я начинаю понимать, что это просто необыкновенный человек. Никому до конца моей деятельности в Болгарии, никому даже в голову не приходило – а я это знаю документально, – что я имею отношение к разведке. А он это просто моментально вычислил. Мы ходили до двух часов ночи, то есть примерно часов пять мы проходили. И мы разговаривали, точнее не разговаривали, а я просто слушал. Владыка говорил всегда вроде бы отвлеченно, не отвечая на прямо поставленный вопрос, но этот вопрос у меня в душе был, и может быть не один, а все десять. И он на все эти десять вопросов ответил. И потом я 19 лет у него исповедовался и причащался, когда я приезжал с женой, с детьми. И эту его духовную проницательность многие его духовные чада подтверждают: ты еще не успел спросить, а он уже тебе отвечает. Он всегда перед исповедью беседовал: усаживал и шел разговор. И в этом разговоре он вдруг начинает отвечать на те вопросы, с которыми ты приехал. Это было просто поразительно, до ухода его в больницу, всегда разговор перед исповедью был таким. И когда ты уже становился на исповедь, оказывалось, что ты уже и исповедовался и получил ответы на свои вопросы. На самой исповеди уже получалось, что он обозначал уже конкретно, как постановка задач: один, два, три. По пунктам коротко, четко и ясно. Как он ощущал те вопросы, которые нас мучили, почему он начинал сам говорить и именно на эту тему, для нас это, конечно, тайна.Я вообще удивительные вещи замечал за владыкой. Бывали случаи, когда говоришь: владыка, такой-то вопрос, такая проблема. Как правило, когда я так спрашивал, он не отвечал сразу, опускал вдруг голову, закрывал глаза… это могло длиться секунд 30 или минуты две, и он потом давал точный ответ. Я вдруг понял, что он молился в это время, и только после молитвы отвечал и благословлял.
Я и в Новоспасском монастыре у него исповедовался, и в Костроме. Приходишь на исповедь, он начинает читать общую молитву, и вдруг начинают все иконы звучать: одна за другой… он только иногда повернется, спросит: какая? Понимаете, иконы начинали издавать звуки. Это подтвердят и его духовные чада. Он в последние лет семь-восемь небольшое количество людей исповедовал в музейном зальчике, там было икон много. Иконы начинали звучать. Он не реагировал, но иногда спрашивал, какая? То же самое происходило и в Костроме.
Всегда после встречи с ним, даже если это не была исповедь, а просто разговор, мы выходили от него как на крыльях! Был такой духовный подъем, хотя ты приехал грязный в духовном смысле человек, вроде бы ты и не исповедовался и на тебе все это осталось, и после вроде бы и обычного разговора с владыкой, выходил от него на подъеме, как будто очистился, извините, как будто в баню сходил. И это было постоянно, даже когда он приезжал ко мне домой. И тут уже разговоры были скорее дружеские: чай пили, рядом дети, внучки мои. От этих разговоров оставалось всегда ощущение как от прикосновения к чему-то светлому и чистому. Это подтвердят все, близко знавшие его люди.
На похоронах, по-моему отец Петр сказал, что не все выдерживали этого разговора с ним. Он звал этого человека, человек приходил, какое-то время они общались, и человек начинал удаляться. Мне кажется, что человек удалялся в силу слабости духа своего, то есть ему было тяжело все это воспринимать. Его ум и сердце это отталкивали: для него это было слишком много.
Ведь владыка, как вы знаете, не любил говорить о положении в руководстве страны, о международной ситуации, как практически спасти Россию, какую партию создать, кого выдвинуть в Думу. Он часто к этому относился иронично даже.
Я помню первые наши беседы, когда я вернулся из Болгарии. Это были 1995–1996 годы. Я помню, один раз мы с моим покойным приятелем полковником к нему пришли раззадоренные, что Россия гибнет, надо что-то делать. Он слушал, слушал и говорит:
– Другим занимайтесь. Сердце свое очищайте, а Господь спасет Россию, если люди будут с чистым сердцем. Без вас, без ваших автоматов и пистолетов.
Вы хорошо знаете его любимую фразу: «Не враг силен, а мы слабы». Он всегда это подчеркивал, через какое-то время мы действительно стали понимать это. У нас была небольшая группа военных, которая окормлялась в Новоспасском монастыре (5-6 человек). Он уделял нам особое внимание в прочищении наших мозгов и сердец. И мы через пару лет поняли, что как говорил Александр Невский: «Не в силе Бог, а в правде». Сила силу ломит, и это главное.
Поэтому наш владыка был, конечно, Божий человек, необычный человек в нашем обывательском смысле. Святой человек. В последние годы он мне говорил: Леонид, мы с тобой друзья, ты мой лучший друг. А я все равно себя чувствовал, что я не друг, а сынок. Когда я с ним разговаривал, я всегда чувствовал, что я говорю с отцом, умудренным отцом, а я сын, хоть я и генерал, но я сын. Я даже помню как к матушке Серафиме приехали Вячеслав Клыков, Василий Белов, Юрий Лощиц. Мы пришли, сели, начали говорить, я все на матушку смотрю, смотрю, а потом голову повернул и вижу, что нет ни Клыкова, ни Белова, ни Лощица. Сидят мальчик Слава, мальчик Вася, мальчик Юра. Господь так показал вдруг. Мальчики сидят 13-14-ти лет. И если посмотреть со стороны на меня, когда я с владыкой общался, можно было бы сказать: мальчик Леня сидит, владыка ему что-то рассказывает. Это его духовное превосходство очень сильно ощущалось. Я, хотя и в политике по работе, но я никогда с ним на политические темы не разговаривал. Мне и в голову не приходило начать этот разговор. Только он иногда мог что-то спросить.
Один раз вдруг он позвонил мне в Грецию, когда я там работал. И говорит: поздравляю с победой греческой сборной в чемпионате по футболу. Я никогда за эти 19 лет про футбол ничего не слышал от него. Я от неожиданности потерял дар речи.
Он все эти вещи понимал, что у людей свои слабости, свои увлечения, он относился к ним снисходительно: футбол, театр, кино… Но сам-то он понимал всю мелочность и всею десятистепенность всех эти проявлений, и он на эти темы заводил разговор только тогда, когда кто-то ему пытался доказать, что наряду с православием неплохо еще развивать российский футбол. Господь ему давал дар прозорливости.
Как-то моя супруга с дочерьми от него уходила, и он сказал: «Ну, исповедовались и хорошо, завтра утром приходите на литургию». Жена поправляет: на всенощную и на литургию.
Владыка говорит:
– Ольга, внимательно слушай: завтра утром на литургию. Мы жили тогда в Чертаново. И они не поехали на всенощную. А в полпятого на серой ветке загорелся поезд, был большой пожар. Люди выходили тоннелями и по графику они должны были где-то в это время сесть, чтобы успеть в Новоспасский монастырь.
Однажды засиделись с ним до 11 часов вечера. Я уже собрался уходить. Он на меня смотрит и говорит:
– Леонид, мне как-то не хочется тебя отпускать.
– Ну как? Мне завтра на работу…
– Я очень беспокоюсь. Как приедешь, сразу позвони.
И трижды меня перекрестил.
Я захожу в метро в поезд, открываю газету и слышу дикие вопли, крики, шум, смотрю, над священником склонился огромный детина, размахивает у него перед лицом кулаками, орет на него. Я говорю, мужик, помолчи, чего ты орешь. А для пьяного, это же переориентация. А я тогда был уже в звании генерал-майора, представляю, как я с фонарем огромным под глазом приду на работу. Это в лучшем случае с фонарем. Но пронесло, уклонился от удара. Он ударил в стену вагона, ему стало больно. Мы со священником перешли в другой вагон и я благополучно доехал. Позвонил владыке, говорю все в порядке, доехал. Он спрашивает: ничего не случилось? Я рассказал о происшествии, говорю: человека жалко – руку разбил. Владыка говорит: ничего, поделом ему. То есть даже вот такие вещи он чувствовал.
Когда мне присвоили звание генерал-майора, я ничего об этом не знал, указ был на подписи у Президента. И Владыка неожиданно за три дня до подписания указа (а я даже не знал, что его отправили) звонит и говорит: ну что, раб божий Леонид, скоро праздник, я к вам приеду.
Я говорю: когда?
– Ну, в пятницу рано, в субботу – ничего, а в воскресенье – точно.
Я положил трубку, мы бросились к православному календарю, ничего нет, обычное воскресенье. Жена говорит, что он, наверное, имел ввиду, что приезд владыки для нас всегда праздник, да еще в Чертаново приедет. Он не так часто туда приезжал. На этом и порешили. В пятницу на работе какая-то возня непонятная. Но я понимаю, что речь идет обо мне, но никто ничего не говорит. В субботу наш начальник Евгений Примаков начал меня искать, но не нашел. Мобильных телефонов тогда не было, поэтому меня и не нашли. В воскресенье утром, узнав от помощников, что меня искал Примаков, я позвонил ему. Он сказал: поздравляю, Президент подписал указ о присвоении вам звания генерал-майора. После обеда позвонил владыка и говорит: ну как, рабы Божии, праздник состоялся?
– Состоялся!
– А какой?
– Вот, указ подписан о присвоении звания.
Вот как объяснить? Не могу, но такие случаи часто случались и не только со мной. Еще одно качество было у него. Он никого не осуждал, даже если того, кого не воспринимал, законопослушание в церковном плане у него было очень хорошо развито. Патриарх – это не просто должность – это Божия воля. И если этот человек стал Патриархом, то он для нас и вождь, и учитель, и духовный наставник. Он получает благодать.Где-то через полгода после того, как избрали нынешнего Патриарха Кирилла, он сказал мне: обрати внимание на лицо Патриарха, как оно сильно изменилось. Он получил благодать! И в отношении вышестоящих и нижестоящих людей он был такой же. Когда я по привычке начинал кого-то критиковать, он говорил: Божий суд есть, а мы всего не знаем. Почему этот человек сделал так, почему по-другому. Он очень любил Патриарха Алексия, и Патриарх его очень любил.
Как-то я его спросил: владыка, вы помните, как мы с вами познакомились?
– Конечно помню!
Я прочитал в книге о Серафиме Тяпочкине, что иногда к отцу Серафиму приезжал будущий владыка Алексей (Фролов), который ездил к своему духовному наставнику в селе Покровка.
– А вы тогда сказали, что ездили в село Ракитное, а на самом деле ездили в соседнее село.
– Представляешь, я хотел сказать, что ездил в село Покровку, а сказал Ракитное. Хотел поправиться и услышал голос: нет, нет, все правильно.
За время болезни, я с ним перезванивался, он даже рукопись моей книги всю вычитал, позвонил, 40 замечаний сделал. Я говорю ему, что 39 замечаний учел, последнее не учел, и не учту. Какое? Ну, где вы вычеркнули «владыка Алексий» и написали «владыка Х» –. Я говорю, владыка, не подчиняюсь. Он говорит: ну хорошо, так и быть.
Он очень любил Лемнос, мы трижды там были с ним. Это его детище, он часто ездил на русские дни на Лемнос, на восстановление русских кладбищ, и всегда уже в январе, феврале он говорил: все, Леонид, уже хочу на Лемнос. Ну, а ехать-то в сентябре.
О своей болезни он сам, конечно, все знал. И тогда нам удалось привести главу Алексия человека Божия из греческого монастыря, где святыняхранится. На это была Божья воля. Он любил эту лавру, и мы трижды там были. Его очень любили монахи монастыря.
Как только им сообщили о тяжком недуге владыки, они обратились ко мне. Мы через Алексея Попова быстро сделали им визы и они привезли в Москву главу Алексия человека Божия. Чтобы оформить принесение такой святыни, уходит по полгода, а они сделали, получилось, за несколько дней.
Мы с этой главой два дня ездили к владыке. Однажды он знаками показал «оставьте мощи со мной», и греческие монахи сидели в коридоре 5 или 6 часов пока владыка молился у главы Алексия человека Божия. Как два ангела прилетели эти монахи, и я их так же воспринимал.
Он всегда говорил: русский народ еще не сказал своего последнего слова. И ты тоже не опускай голову, не пребывай в унынии, ты как часть русского народа тоже еще не сказал своего последнего слова. Он часто говорил это. И я, говорит, вместе с вами. А так, конкретно, о будущем России, он говорил, что все зависит от нас, от русских. Если мы все-таки станем настоящими верующими, искренними, глубокими, православными людьми, не формальными, то будущее России обеспечено. В этом, говорил он, вся причина. Не в противниках, не в США, не во внутренних проблемах страны, а в нас самих. Посмотри вокруг и ты увидишь, что мы сами виноваты во всем.
Он очень почитал Царя-мученика, почитал всю Царскую Семью, у него это было видно и в Новоспасском монастыре, и в Костроме. Он также воспринимал свой перевод в Кострому, потому что Ипатьевский монастырь, в котором он стал наместником – это царский монастырь. Очень почитал своего Небесного покровителя – Алексия человека Божьего, Федоровскую икону, Феодора Стратилата, к ним он часто обращался, молился им. Владыка к тому же нес в себе традиции глинских старцев. Он ездил в Белгородскую область к ним. А потом в Тбилиси, когда часть из них ушла в Грузию. К отцу Виталию, владыке Зиновию. Они в него много вложили.
Он как-то спрашивает меня:
– Леонид, что для тебя Греция?
Я ответил:
– Что для меня Греция – это не так интересно, а что для вас владыка Греция?
– Греция для нас – это гимназия, школа. Они сохранили школу, ведь у нас школа нарушена, разорвана. Какими-то ниточками, через глинцев, через оптинцев эта линия передавалась, но классическое образование в церковном смысле у нас было нарушено. Мы как-то восстанавливаем его через отеческую литературу, но самих носителей очень мало. А у них это не прерывалось, у них так с византийской империи пошло, они дожили до сегодняшнего дня, от одного к другому передавая традицию.
У нас так же получилось, что мы в большинстве своем – первые христиане со всеми вытекающими выводами. Он очень не любил, когда что-то копировали. Увлечение греческой верой, греческой традицией. Он считал, что это неправильно. Надо воспринимать это как азбуку, как грамоту, но традиция должна быть своя, надо ее восстанавливать, не нужны в наших храмах греческие песнопения. В то же время он уважал Грецию как школу, у которой можно научиться и перевести на наш лад, на нашу традицию. Он-то знал нашу традицию. Он был в тесных отношения с отцом Иоанном (Крестьянкиным) и с отцом Кириллом (Павловым), постоянно ездил к ним на исповедь.
Ему очень нравились греческие монастыри, где обычно пять-шесть монахов и старец игумен. Получается семья. Монашеская семья. И такие монастыри часто бывают очень духовными. Когда говорит, очень много монахов, получается уже не очень, по-другому все. Он дважды приезжал, когда я работал в Греции, и мы ездили по таким местам, по небольшим монастырям. Он часто даже клобук снимал, потому что у греков ему это очень нравилось, по простой причине, что это и есть школа.
Мы были с ним в некоторых греческих семьях. Владыку всегда поражало, что вроде бы обычная семья, а у них дома мироточащая икона. Она с XVI века в их семье и с XVI века продолжает мироточить. Приходим в другую семью, а там благоуханная икона и он рассказывает, что она уже четыре столетия с ними, передается из семьи в семью. Это владыку очень сильно воодушевляло. А ведь это были самые обычные люди. Один был торговец, другой – преподаватель в университете.
Эта традиция у нас была пресечена, разрушена, и это сейчас не дает России возродиться. Это уничтожение всего, что было связано с родом, с традицией, с нашими дедами, прадедами, там в Греции все-таки сохранилось и сохраняется. Это производило на него сильное впечатление.
Мы были на Афоне на празднование святого Пантелеймона. В 2010 году там была сильная жара. Служба началась в пять вечера и только утром закончилась. Я человек, в прошлом активно занимавшийся спортом, в 2010 году особенно был крепок, раз пять уходил в келью. Прилягу, отдохну, а владыка, не шелохнувшись, на клиросе пел все время. Пел, стоял, читал. На нем сгорели два клобука от пота, от жары – их перекорежило. Монахи многие стояли вне храма у окошек, потому что в храме находились только герои и владыка Алексий, которому тогда уже было 63 года.
А пел он замечательно, у него был замечательный голос. Когда он учился в семинарии в академии, он постоянно пел в хоре. И никогда не позволял себе спеть дома или еще где-то. Но на Афоне я услышал его замечательный баритон.
Я только сейчас узнал, что тяжелая болезнь владыки дала о себе знать еще в 1992 году. У одного монаха в Новоспасском монастыре было что-то подобное, и он хотел идти на операцию – на трепанацию черепа. Владыка ему сказал: нет, не ходи, молись, молись, молись и отпустит. Монах этот жив, я его недавно видел. И владыка в 1992 году, как мне рассказывали, тоже отказался от какого-то хирургического вмешательства, и отдался воле Божьей и молитве. И она эта штука гадостная всплыла только в конце 2012 года. То есть он проходил с ней 20 лет. Но он виду не подавал.
В последние годы мы были очень близки. И он всех моих троих внучек крестил, венчал моих дочерей. В последний вечер, когда он приехал ко мне переночевать и отправиться затем на Каширку, он был такой же как на этой фотографии. Он улыбался, весь светился. Это был его последний день, когда он появился в миру. Моя жена испекла пирог с капустой, который он очень любил. Он не говорил, какая болезнь у него. Таким и запомнил я его – улыбающимся и сияющим. Уходя он как бы ненароком положил на край стола большие четки. И отвернулся. А я краем глаза это все видел. И он ушел. А у меня на языке вертелось сказать: «Владыка, вы четки забыли». Но что-то меня остановило. И Ольга мне говорит: «Смотри, владыка четки забыл». Я говорю: «Да он не забыл, он их нам оставил». И жена говорит мне: «Значит все, он больше уже не вернется».