Так уж получилось, что «Тихий Дон» как гениальное произведение нашей литературы своим величием как бы заслонил другой выдающийся роман Михаила Александровича Шолохова – его «Поднятую целину». Легкие на подъем, но слабые мыслью пропагандисты «героики социалистического строительства» в своих литразборках, рассчитанных разве что на школьное или непритязательное обывательское восприятие, сознательно исказили истинный, глубинный смысл этой эпохальной книги: якобы автор лишь воспевает в нем сталинскую «коллективизацию сельского хозяйства» и ликвидацию кулачества как класса».
Это сработало… Под влиянием многочисленных и узкоспециализированных восхвалений «избранных мест» романа, содержащего щемящую критику одного из главных просчетов (и преступлений!) левацкого большевизма, произведение стало читаться и оцениваться лишь под узким партийно-пропагандистским углом. «Колхозная новь в романе…», «Давыдов как проводник линии партии…», «Образ Нагульнова…» – эти темы классных сочинений, в которых учащиеся должны были изыскивать поэтику коллективного труда на селе, стали незыблемой частью всего, что служило оправданию и воспеванию насильственной коллективизации сельского хозяйства, «счастливой колхозной жизни». Отсюда уже недалеко было до талантливых, но искренне-простодушных и далеких от правды фильмов «Свинарка и пастух», «Кубанские казаки»…
К 100-летию со дня рождения автора «Тихого Дона» мы вновь приглашаем вас, дорогие читатели, обратиться к знаменательному роману этого проницательного мыслителя и художника – к его нестареющей «Поднятой целине». Внимательно перечитайте его, неторопливо задумайтесь над образами и событиями, воссозданными великим мастером слова, над его намеками и недосказанностями… И еще: поставьте себя на место Давыдова, Нагульнова, Разметнова, деда Щукаря, наконец. И поймете, почему они – лично и персонально – симпатичны автору книги. Да потому, что они все – искренне убежденные в своей правоте, искренне желающие людям добра бескорыстные романтики революции; они просто «хотели как лучше»…
В развитие наших размышлений мы предлагаем вам посвященную этой теме аналитическую статью известного писателя-публициста Николая Коняева.
Печатается в сокращении.
…Помню, несколько лет назад, когда я перечитывал «Поднятую целину» Михаила Шолохова, ко мне зашел приятель, человек образованный и весьма начитанный. Увидел лежащую на диване книгу и спросил:
– А это кто читает?
– Я...
– Ты?! – В голосе приятеля звучало неподдельное удивление, даже недоумение. – А зачем?!
– Ну как – зачем? – пожал я плечами. – А зачем вообще книги читают? Отчасти, наверное, для удовольствия, отчасти из желания разобраться в жизни, в истории...
– Так ведь это же книги! – сказал приятель, перебивая меня. – А я про «Поднятую целину» тебя спрашиваю...
– А ты сам-то читал этот роман? – поинтересовался я.
– В школе проходили, – ответил приятель. – А чтобы читать, другие книги имеются.
И так непоколебимо было его убеждение, что не допускало и самой возможности спора. И как-то очень грустно стало.
Понятно, что изучение литературы в школе прививает учащимся иммунитет к чтению классической литературы. Но, пожалуй, и тут шолоховской «Поднятой целине» не повезло особенно сильно. «Поднятую целину» не только не читали, но и пиетета, подобного тому, который каждый нечитатель испытывал, например, к гончаровскому «Обломову», тоже не было. В читательском общественном сознании «Поднятая целина» безоговорочно занесена в разряд лживых книг, воспевавших казенную коммунистическую идеологию.
Приятель, о котором я упомянул в начале статьи, конечно же, не единственный пример подобного отношения.
Поразительно, но многие искренние почитатели М.А. Шолохова и сейчас искренне убеждены, что второй роман Шолохов написал, руководствуясь сугубо меркантильными интересами, что в «Поднятой целине» он старательно обошел все острые проблемы эпохи, все опасные углы...
Этой ошибки не миновал даже такой добросовестный исследователь творчества М.А. Шолохова, как Ф.Ф. Кузнецов.
Он пишет: «Примечательно окончание письма (М.А. Шолохова И.В. Сталину. – Н.К.): «Обойти молчанием то, что в течение трех месяцев творилось в Вёшенском и Верхне-Донском районах, нельзя... Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу «Поднятой целины». Так прямой, хотя и скрытой угрозой написать правду о терроре в отношении народа, завершил Шолохов свое письмо вождю».
К словам М.А. Шолохова: «Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу «Поднятой целины» – мы еще вернемся, поскольку эти слова оказались судьбоносными не только для самого Шолохова, но и для всего казачества, для всей нашей страны.
Но вот с «прямой, хотя и скрытой угрозой» следует разобраться прямо сейчас. Утверждать, что Шолохов лишь угрожал «написать правду о терроре в отношении народа», можно, только не открывая «Поднятой целины».
Ведь в романе Шолохова рассказано и о том, как выгоняли зимою из родных, дедами построенных домов «кулацкие» семьи, как везли их с детишками на Север, на верную смерть.
И как, спрашивается, можно не услышать истерического крика Андрея Разметнова:
– ...Я... с детишками не обучен воевать!.. На фронте – другое дело! Там любому шашкой, чем хочешь... И катитесь вы под разэтакую!.. Не пойду!.. Я что? Кат, что ли? Или у меня сердце из самородка?.. У Гаева детей одиннадцать штук! Пришли мы – как они взъюжались, шапку схватывает! На мне ажник волос ворохнулся! Зачали их из куреня выгонять... Ну тут я глаза зажмурил, ухи заткнул и убег за баз! Бабы – по-мертвому, водой отливали сноху... детей... Да ну вас в Господа Бога!..
У Нагульнова при этих словах Разметнова начинает дергаться мускул щеки, глаза загораются, а у Давыдова «медленно крылась трупной синевой» (здесь и далее выделено нами. – Н.К.) незавязанная щека.
Или, может быть, о так называемых нарушениях соцзаконности промолчал в «Поднятой целине» М.А. Шолохов? А как же тогда подпоручик Лятьевский, левый глаз которого выбил на допросе сотрудник краевого управления ОГПУ товарищ Хижняк?
Или само начало колхозного строительства идеализирует Шолохов? Ничего не говорит, как вышедшим из колхоза после статьи И.В. Сталина «Голово-кружение от успехов» единоличникам не возвращают принадлежавших им лошадей и быков, весь сельскохозяйственный инвентарь, перенеся расчеты на осень и в результате не давая им вспахать и засеять даже те никудышные, выделенные взамен прежних наделы на Рачьих прудах и тем самым принуждая к возвращению в колхоз?
Нет...
Пишет Шолохов и о раскулачивании, и о жестоком принуждении к колхозной жизни, звучат в его романе и голоса бывших белогвардейцев, рассказывающих о своей правде.
Другое дело, что в отличие от «Канунов» Василия Белова Шолохов не идеализирует кулаков, или, вернее, тех людей, которых по решению актива записали в кулаки... И белогвардейские офицеры, мечтающие поднять восстание, в романе Шолохова тоже весьма далеки от идеала. Но ведь такими, наверное, они и были, хотя судьба их, конечно же, не может не вызвать сочувствия...
Вот я и повторяю вопрос: какую же правду, о которой нам потом поведали обличители Сталина или писатели-деревенщики, обошел в «Поднятой целине» Михаил Шолохов?
Мне, конечно же, возразят, дескать, хотя Шолохов и пишет, как выгоняли зимою из родных, дедами построенных домов «кулацкие» семьи с детишками, как везли их на Север на верную смерть (вспомните: Тимофей Рваный рассказывает, как погиб в дороге его отец), хотя и о жестокости коммунистов тоже не забывает, но все-таки в центре повествования – образы коммунистов Давыдова, Нагульнова, Разметнова, Майданникова, и это их глазами видим мы многие события коллективизации, под их углом зрения воспринимаем происходящее в Гремяченском сельсовете.
Все это верно.
Но верно только отчасти. Яков Лукич Островнов или, например, живущие у него есаул Половцев и подпоручик Лятьевский тоже ведь не на периферии повествования размещены Шолоховым.
Тут важнее другое...
Образы коммунистов, организаторов колхоза, хотя и далеки они от идеала, но показаны писателем с нескрываемым сочувствием. Более того – «вот отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову...» – Шолохов открыто признается в любви к этим своим героям.
И именно этой любви писателя к своим героям-коммунистам и не могут простить Шолохову его критики и недоброжелатели.
Эта любовь писателя, который сам не властен в ней, как не властен в своей любви и любой другой человек, настолько застит глаза критикам Шолохова, что они уже и не замечают, что роман «Поднятая целина» совсем не о коммунистах и белогвардейцах, не о борьбе организаторов колхозов с «кулаками», а о другом...
«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под мертвой листвы земли...»
Так начинается «Поднятая целина».
Эта первая фраза – камертон к дальнейшему повествованию, в ней – ключ к замыслу всего романа. Стоит лютая зима, и вот среди зимнего холода, где-нибудь в затишке, вдруг возникает чуть внятный запах весны, пробуждения.
Январскими холодами 1930 года появляются на хуторе Гремячий Лог два незнакомца.
Один – есаул Половцев.
«Над чернью садов, тянувшихся по обеим сторонам узкого проулка, над островами тополевых левад высоко стоял ущербленный месяц. В проулке было темно и тихо. Где-то над речкой голосисто подвывала собака, желтел огонек. Всадник жадно хватнул ноздрями морозный воздух, не спеша снял перчатку, закурил, потом подтянул подпругу, сунул пальцы под потник и, ощутив горячую, запотевшую конскую спину, ловко вскинул в седло свое большое тело»...
Как и положено в классической драме, одновременно с Половцевым появляется в Гремячем Логу и двадцатипятитысячник Семен Давыдов.
«Он проснулся от холода, взявшего в тиски сердце, и, открыв глаза, сквозь блещущие радужным разноцветьем слезинки увидел холодное солнце, величественный простор безлюдной степи, свинцово-серое небо у кромки горизонта и на белой шапке кургана невдалеке – рдяно-желтую, с огнистым отливом лису...»
Давыдов и Половцев – противники. Но оба они приехали на хутор, чтобы переустроить здешнюю жизнь.
Давыдов хочет сделать здешних казаков колхозниками.
Половцев собирается превратить их в повстанцев.
Давыдов будет опираться в своей деятельности, прежде всего, на секретаря партячейки Макара Нагульнова, Половцев – на «культурного хозяина» Якова Лукича Островнова.
И если мы внимательно прочтем первые страницы романа, прочтем их, не вспоминая известного по учебникам сюжета, то обнаружим, что никакого предпочтения кому-либо из героев Шолохов не оказывает.
На первых страницах Половцев и Островнов выглядят даже более симпатично, вызывают большее читательское уважение, нежели собравшийся послушать Давыдова гремяченский актив.
А какую смысловую нагрузку несет столь ярко описанная в романе его главная героиня Лушка?
– У вас кровя заржавели от делов... – скажет она Давыдову.
И от Нагульнова, и от Давыдова уходит она к сыну кулака Тимофею Рваному, уходит, потому что он – живой.
В соперничестве за Лушку Тимофей дважды выходит победителем. И хотя и Нагульнов, и Давыдов не признаются себе в этом, они жестоко страдают от любовного поражения.
Нагульнов, стиснув зубы, принимается за изучение английского языка, который потребуется ему для его вечной возлюбленной – мировой революции, а Давыдов уезжает на пахоту, в тяжелой непривычной работе пытается одолеть тоску. Он так никогда и не узнает, что Лушка как бы по его указанию получает у колхозного кладовщика продукты и кормит этим колхозным добром сбежавшего из ссылки Тимофея Рваного.
Макар Нагульнов выследит и убьет Тимофея Рваного.
Убьет не за Лушку, а все за ту же нежно любимую им мировую революцию.
Сцена убийства Тимофея Рваного чрезвычайно важна и сюжетна и для идеи всего романа в целом. Но еще существеннее, каким видит Нагульнов своего убитого соперника...
«Умолкший после выстрела коростель снова заскрипел несмело и с перерывами. Стремительно приближался рассвет. Росла, ширилась багряная полоска на восточной окраине темно-синего неба. Уже приметно вырисовывались купы заречных верб. Макар встал, подошел к Тимофею. Тот лежал на спине, далеко откинув правую руку. Застывшие, но еще не потерявшие живого блеска глаза его были широко раскрыты. Они, эти мертвые глаза, словно в восхищенном и безмолвном изумлении любовались и гаснущими неясными звездами, и тающим в зените опаловым облачком, лишь слегка посеребренным снизу, и всем безбрежным небесным простором, закрытым прозрачной, легчайшей дымкой тумана»...
Тимофей и после смерти жадно вбирает в себя красоту земли. И в этом смысле и после смерти он более живой, чем живой Нагульнов.
И дальше – одна из самых гениальных страниц романа – диалог живого и мертвого соперников.
«Макар носком сапога коснулся убитого, тихо спросил:
– Ну что, отгулялся, вражина?
Он и мертвый был красив, этот бабий баловень и любимец. На не тронутый загаром, чистый и белый лоб упала темная прядь волос, полное лицо еще не успело утратить легкой розовинки, вздернутая верхняя губа, опушенная мягкими черными усами, немного приподнялась, обнажив влажные зубы, и легкая тень удивленной улыбки запряталась в цветущих губах...
Ни недавней злобы, ни удовлетворения, ничего, кроме гнетущей усталости, не испытывал теперь Макар, спокойно разглядывая убитого».
Сцена написана мастерски.
Нагульнов не крикнул, а тихо спросил.
Тимофей не мог ответить, но он ответил на обращенный к нему вопрос удивленной улыбкой, запрятавшейся в цветущих губах.
И Нагульнов, привычный к разговору с убитыми им, спокойно разглядывая Тимофея, понял этот ответ. Понял, что, и убитый, Тимофей Рваный остается живее его, и сразу гнетущая усталость навалилась на плечи. Он победил, но победа обернулась поражением.
И вот тогда и ломается Макар Нагульнов, этот верный рыцарь мировой революции, готовый ради нее пустить в распыл тысячи детишек и баб. Он выпускает запертую в сельсовете Лушку – эту изобличенную пособницу классового врага. Более того, он предупреждает ее об опасности.
Только Лушка сразу поняла, что произошло с Нагульновым.
«...Лушка, провожая его глазами, остановила на нем долгий взгляд, низко склонила в поклоне свою гордую голову. Быть может, иным представился ей за эту последнюю в их жизни встречу всегда суровый и немножко нелюдимый человек? Кто знает...»
Схожая метаморфоза происходит в «Поднятой целине» и с Семеном Давыдовым. Могучий и древний дух проглянувшей из-под снега, из-под мертвой листвы земли пробуждает и его омертвевшую душу.
Как помнит читатель, окрещенный было «железным аршином», в дальнейшем Давыдов становится «любушкой Давыдовым». И происходит это тогда, когда за безликими кулаками, середняками, бедняками, вопреки всякой логике классовой борьбы, всаженной в его голову, начинает Давыдов различать лица живых людей, начинает жить их заботами и в результате и сам оживает.
И это и есть поднятая целина.
О тех залежных землях, которые собираются распахивать в гремяченском колхозе, в романе говорится мимоходом. Зато о поднятой целине человеческих душ, омертвевших, подобно душе Копенкина, после трудармий Льва Давидовича Троцкого, после расстрелов тамбовских крестьян и кронштадтских матросов, учиненные «гениальным» полководцем Тухачевским, об этой целине говорится на каждой странице шолоховского романа...
После работы на пахоте, после встречи с Варюхой «чистой, как зоренька в погожий день», Давыдов возвращается на хутор пешком.
«Чтобы сократить путь, он свернул с дороги, зашагал напрямик, целиною, но не прошел и полкилометра, как вдруг словно переступил какую-то невидимую черту и оказался в ином мире: уже не шуршал о голенища сапог зернистый аржанец, не пестрели вокруг цветы, куда-то исчезли, улетучились пряные запахи пышного цветущего разнотравья, и голая, серая, мрачная степь далеко распростерлась перед ним.
Так безрадостна была эта выморочная, будто недавним пожаром опустошенная земля, что Давыдову стало как-то не по себе...»
Описание Бирючьей балки, куда выбрел Давыдов, вроде бы и необязательно для сюжета, ничего не происходит здесь с ним, кроме того, что он как бы со стороны видит самого себя, того, каким был, когда пожаром братоубийственной гражданской войны выжгло его душу...
Шолохов – один из величайших реалистов и правдолюбов нашего века. Конечно же, если бы он писал об истории колхозного строительства, ему пришлось бы провести Давыдова и Нагульнова через страшные испытания.
Почему этого не сделал Михаил Александрович?
Так ведь потому, что весь его роман ограничен событиями 1930 года.
Потому что этот роман не о колхозах – он о пробуждении душ.
О «счастливой» колхозной жизни напишут другие писатели…
Николай КОНЯЕВ
Послесловие редакции «Руси Державной»
Недавно на нашей редакционной «летучке» при обсуждении статьи Н.Коняева о шолоховской «Поднятой целине» была высказана и такая мысль: а ведь автор проявил себя в романе не только как критик скороспелой сталинской коллективизации, но и как… «пророк в родном отечестве».
Давайте повнимательнее вчитаемся в то место книги, где «питерский слесарек», в прошлом лихой матрос Семен Давыдов, в качестве председателя наспех сколоченного колхоза приезжает на дальнюю пашню, где сурово отчитывает донских хлеборобов: «Все вы работаете плохо!» И партийный активист-«двадцатипятитысячник», никогда не видевший плуга, берется с наскоку показать, как надо пахать. И лучших быков ему выделят (вместе с лучшей погонщицей), и покажут, как их запрягать, и для затравки пройдут с ним несколько прогонов… В результате замучил себя (иначе позор всему рабочему классу!), погонщицу Варюху, быков, пал в борозде, а назавтра допоздна приходил в себя, отсыпался. «Как будто подросток пахал», – оценит его работу потомственный хлебороб Иван Нестеренко.
Что-то очень знакомое по жизни нашей, не так ли, читатель, когда неумеха берется учить мастера. Да, конечно же, это Шолохов, пряча в свои казачьи усы ироническую ухмылку, раскрывает ростки потогонной системы «социалистического соревнования», когда борьба за количество стала решать все, показывает нам противоестественность, н е н о р м а л ь н о с т ь такой ситуации. Пошли-покатились по стране «встречные планы», лозунги «выполним и перевыполним», «пятилетку – в четыре года!..» В 1935 году Алексей Стаханов дает 14 норм (!) добычи угля – это при той же технике; говорили, что на него работала чуть ли не вся шахта. В том же году штамповщик Александр Бусыгин устанавливает мировой рекорд ковки коленчатых валов, которые потом не знали куда девать: ведь «под них» для автомобилей понадобились бы рекорды – да еще в полном соответствии с потребностями сборки – по всем комплектующим.
Все это возымело далеко идущие последствия: достиг апогея дикий шабаш разгрома церквей, когда развернулось подлинное состязание между городами и весями (вспомним, что храм Христа Спасителя был взорван именно в 1930-м году), а затем это «соцсоревнование» приобрело и вовсе зловещие формы – по всей стране покатилась волна «разоблачений врагов народа»; чем больше «органы» разоблачат, тем больше докажут преданность тем, кто на эту охоту их вдохновил.
Не от этой ли трескучей погони за «показателями» - «пошли есть» дутые планы, очковтирательство, приписки? Главное же: практически все это благополучно дожило и до наших дней. Ну кто поверит заявлениям «верхов» о том, что в стране уменьшается инфляция (как будто народ не знает, сколь стремительно растут цены), что происходит непрерывный экономический рост, что жить становится «все лучше, все веселее»?
И все это – в ростках и зачатках – сумел увидеть и в условиях тогдашнего жесткого партконтроля передать в своем проникновенном романе великий Шолохов!
Наводит «Поднятая целина» и на другие раздумья. Они наверняка охватят всех, кто внимательно и неторопливо перечитает это великое, поистине пророческое произведение, прочувствует мир шолоховских героев. И тогда им откроется то, чего не увидели раньше.