I
– Можно подняться на колокольню? – обратился Лыков к священнику, который выходил из храма.
– Конечно. В добрый путь.
Батюшка, немолодой, чуть полноватый, степенный, с мягкой окладистой бородой, в которой серебрились седые нити, пытливо посмотрел на Лыкова:
– Впервые в нашем монастыре?
– Да.
– Колокольня… она у нас особая…
Он еще раз одобительно кивнул.
– Как ваше святое имя?
– Меня все зовут Михаил Ильич.
– Пожелаю вам, Михаил Ильич, набраться новых впечатлений.
– Спасибо на добром слове.
Лыков зашел в притвор, откуда начинался вход на колокольню. Наверх вела деревянная лестница с довольно высокими ступенями. Михаил Ильич шагал медленно, не торопясь, придерживаясь за гладкие, с внутренним желобом, перила; некоторые ступеньки слабо поскрипывали.
Первый пролет был коротким, а второй – в несколько раз длиннее. «Главное – не сбить дыхание», – подумал Лыков.
Шагалось легко, и это вызывало в нем некоторое удивление. «Надо же, когда в гору поднимаешься, три пота прольешь, а тут хоть бы что…» Еще один пролет, за ним еще – оба длинные. Через несколько минут Михаил Ильич оказался на небольшой площадке. «Ага, первый этап завершен». Куда дальше? Кажется, налево. Слабо освещенное помещение походило на часовню: в неглубокой прямоугольной нише виднелась икона Божией Матери в потемневшем окладе.
Лыков неумело перекрестился. «Почти совсем забыл, как это делается. Эх-ма…».
Немножко отдохнув, он продолжил подъем. Перед ним был совсем короткий пролет. На одной из ступенек сидел сизый голубь; видимо, он привык к людям и нисколько не удивился появлению еще одного человека; Михаил Ильич смотрел на голубя, а тот – на него. Лыков поднялся на ступеньку, и голубь, взмахнув крыльями, переместился на следующую ступеньку; человек одолел еще одну, и голубь – тоже.
В начале второго пролета у Лыкова мелькнула мысль, что голубь вспорхнет и улетит, но тот и не собирался улетать – ему нравилось присутствие человека. Так вдвоем они одолели и этот пролет.
Стало значительно светлее, потому что впереди была открытая дверь, ее придерживал деревянный брусок. Голубь, миновав дверь, остановился на краю покатого, покрытого жестью стального цвета выступа.
«Ну что, пойдем дальше?»
Голубь, коротко взглянув на человека, остался на месте. «Ладно, отдыхай, наверху ты был уже сотни раз, а я – ни разу; поэтому потружусь».
Следующее звено колокольни было открытое; пролеты стали еще короче. Лыкову казалось, что он поднимается не на смотровую площадку, а на небо. Толстые, потемневшие от времени балки, идущие из одного угла в другой, местами были усыпаны голубиным пометом. В одном из проемов висел внушительных размеров колокол с подвязанным «языком». «Хорошо бы послушать его, а еще лучше самому ударить разика два–три – наверно, зазвучал бы на всю округу».
Позади остался еще один этап. Лыков по-прежнему шел ровно, размеренно, следя за дыханием. Иногда он останавливался на минуту-другую, чтобы полюбоваться видами, которые открывались то с одной стороны, то с другой.
Наконец он одолел последний марш и оказался в довольно просторном помещении; отсюда вела дверь наружу, на четыре смотровые площадки, идущие вокруг колокольни; они были ограждены высокими, до подбородка, красивыми ажурными решетками.
II
Панорама, которая открылась с высоты птичьего полета, захватила Михаила Ильича: золотистый главный купол Богоявленского собора венчал громадный крест, который занимал, кажется, полнеба; на правой стороне купола ослепительно горело солнечное отражение; ровная сияющая гладь озера, а за нею, насколько хватал глаз, зеленые, убегающие к горизонту лесные дали, большие и маленькие острова, довольно вместительная бухта, камыши вдоль извилистого берега – все воспринималось с особой, какой-то волнующей остротой.
Озеро так раскалилось под лучами полуденного солнца, что, казалось, вот-вот закипит; если в левой его части вода была светло-синяя, то в правой – почти белая; гряда серебристых облаков, похожая на эскадру парусных фрегатов, чинно и плавно совершала шествие по небосклону.
На узкой желтоватой перемычке, связывающей «материк» с островом и включавшей в себя короткий мост с деревянными настилами для автомобильных колес, стояли несколько человек с удочками в руках; в распахнутые ворота монастыря входила большая группа паломников; ровный ряд могучих лип на северном берегу острова отбрасывал на воду густую тень.
От причала, находящегося за перемычкой, задним ходом отвалил прогулочный катер с туристами на борту; развернувшись, он прошел между двумя бакенами и, дав прощальный гудок, скрылся за поворотом.
Стая белых чаек, сидевшая на плитах набережной, поднялась в воздух и стала кружить над озером, высматривая добычу; вскоре примерно дюжина чаек отделилась от стаи и села на маленький остров, находившийся недалеко от берега, а остальные птицы еще долго кружили, удаляясь все дальше от монастыря.
Неожиданно из-за мыса, справа, показалась моторная лодка с высоким лобовым стеклом; на большой скорости она шла к причалу, оставляя после себя серебряный «шлейф»; от нее расходились пологие волны, которые долго, не торопясь, катились к берегу, и, достигнув его, с чмоканьем превращались в тонкие, тающие на глазах, «блины».
III
– Красота–то какая! – воскликнула женщина, остановившаяся около Лыкова (она только что поднялась на колокольню).
– Это Русь! – с гордостью произнес ее спутник, немолодой, с хорошо сохранившейся агатовой шевелюрой мужчина.
Он достал из кармана цифровой фотоаппарат и стал азартно снимать, поворачивая его из стороны в сторону:
– Таких видов во всем мире не найдешь!
«Жалко, что раньше сюда не приезжал, – подумал Лыков. – Но лучше поздно, чем никогда».
Он перешел на другую площадку, тут пейзаж был немного иной: небольшая беленькая церковь, стоящая на дальней оконечности острова, жемчужная полоса воды, обрамленная серповидным, утопающим в зелени мысом с дачными коттеджами, еще одна бухта, уходящая вглубь «материка».
Когда Михаил Ильич, обойдя колокольню кругом, вернулся на прежнюю площадку, то здесь уже никого не было – у туристов обычно мало времени, а побывать нужно везде, поэтому они нигде долго не задерживаются. «У меня, наоборот, времени больше, чем достаточно, и я могу пробыть здесь хоть до вечера», – подумал про себя Лыков. Скоро, однако, он понял, что сколько бы ни ходил и сколько ни смотрел, все равно не налюбовался бы этими красотами.
Вдруг за его спиной раздался громкий звон, а точнее, звук, похожий на пение Архангельской трубы. Михаил Ильич вздрогнул. По его телу пробежали острые мурашки, заставившие замереть в оцепенении. Что это? Откуда возник этот звук? Что он обозначает? Для кого он послан?
«На узкой колокольной площадке нахожусь только я – значит, он послан специально для меня. Да, конечно, для меня. К чему он призывает? К пению патриотических песен или, наоборот, к плачу? К войне или к миру? К громким речам или к молчанию? К смерти или к жизни? Но к какой жизни? К прежней, устоявшейся или к новой, неизвестной?
А может, наступил конец света, и это был последний звук, раздавшийся на земле? Вот и облака, большие, светлые, торжественные, уже наготове. Может быть, сейчас, сию секунду на них ступит Господь, а вместе с Ним – Ангелы и Архангелы, которые затрубят так громко, что их услышит вся Вселенная, и каждому придется дать ответ Праведному Судии, и в первую очередь мне. А что я Ему скажу? Какой ответ дам? Я не готов предстать перед Ним, не готов отчитаться за свою окаянную жизнь.
Вполне возможно, лучезарные Ангелы прямо сейчас возьмут мою несчастную душу и отнесут ее в мрачные подземелья, где липкая, непроницаемая тьма и где, кроме отчаянных воплей и стонов, ничего не слышно. И я не смогу ни возразить, ни воспрепятствовать им, потому что у меня нет на это права.
У меня столько грехов, что если подогнать железнодорожный состав с пустыми товарными вагонами числом эдак под восемьдесят, то и их не хватит, чтобы вместить всю эту мерзость, и придется подгонять еще много таких составов. Что такое моя прежняя жизнь? Сплошные беззакония! Зависть, предательство, измена, воровство, гнусные доносы, убийства (ножом или кастетом я никого не убивал, но словом – много раз), лицемерие – да разве можно измерить все зло, которое я сотворил!?
О горе мне, грешному! О горе мне, падшему!
Что я сделал для того, чтобы моя душа была чистой и чтобы она могла войти в Райские врата? Ничего. В детстве я был крещен, несколько раз бабушка водила меня в храм, и там я вкушал Тело и Кровь Иисуса Христа. А потом? Страшно и вспомнить, что было потом! Повзрослев, я забыл обо всем этом, и началась безбожная, разнузданная, распутная жизнь. Прошло пятьдесят восемь лет, и за это время я ни разу не заглянул ни в один из храмов нашего города, как будто их и не существовало, не исповедал ни одного своего греха, не убелил свою душу причащением Святых Христовых Таин».
В этот момент Архангельская труба пропела снова, громче прежнего. Облака придвинулись к колокольне совсем близко. Лыков затрепетал, как тонкий лист клена во время внезапного порыва ветра. На его лбу выступил холодный пот. Еще секунда, а может, и меньше, и…
– Господи! – с глухим стоном вырвалось из его груди.
IV
Повинуясь какому–то внутреннему побуждению, Лыков обернулся – над его головой звучали большие, во всю колокольную стену, обрамленные витым красивым узором, куранты. Циферблат курантов был темный, а стрелки – желтые, скорее, золотистые, римские цифры по краям циферблата – такие же. На минутной стрелке, на ее стрелообразном конце, сидел сизый голубь, тот самый, который вел Михаила Ильича по лестнице. Лыков смотрел на голубя, а тот – на него.
Минутная стрелка с шумом, похожим на жужжание роя пчел, передвинулась на одно деление – часы показывали двенадцать часов сорок семь минут.
«Неужели это последняя минута моей жизни?
– Господи! – почти выкрикнул Лыков. – Пощади меня!»
Он посмотрел направо, потом налево, на дальний конец озера, на крест, который парил в воздухе прямо перед ним; по перемычке медленно ехал легковой автомобиль; монах в подряснике и скуфейке быстрым шагом пересекал монастырский двор; в бухту входил очередной прогулочный катер.
«Неужели пронесло? Неужели день не угас, и облака по-прежнему гуляют по небу? Какое счастье, что я жив и могу дышать, что Страшный суд еще не наступил и, значит, у меня есть время, чтобы изменить свою жизнь и оплакать многочисленные грехи!
О, Господи! О, бездна милосердия Твоего!»
Солнце сияло все так же ярко; серебряный дождь, возникший на поверхности озера из-за мелкой ряби, отплясывал озорной чарльстон; белоснежные чайки, делая неровные круги над маленьким островом, громко кричали; две моторные лодки с рыбаками, заложив плавный вираж, выходили из бухты.
Сизый голубь, вспорхнув с минутной стрелки, сделал три круга над куполом Богоявленского собора, а потом сел на его золотистый крест, который сиял, кажется, ярче солнца.
Николай КОКУХИН