Затем при поддержке Православного содружества Святой Горы Афон «Святогорец» прошла презентация альбома известного православного художника Василия Нестеренко, подготовленного при участии писателя и журналиста Андрея Панкратова. Этот необычный труд рассказывает о любви к Святой Горе Афон, подвижническом труде русских художников, двадцатилетнем духовном пути Василия Нестеренко.
Андрей Печерский
Книга эта удивительна и необычна! В ней рассказано о художнике, который не будучи монахом, почти двадцать лет писал свои картины в монашеском «государстве» на Святой Горе Афон.
На этих пейзажах, портретах, иконах он изобразил Афон, как он его видит своим неравнодушным взглядом, как понимает его своим чутким сердцем, как бережно хранит его в своей памяти. И глядя на эти картины (изображения многих из них даются в книге), чувствуешь, что живописец вложил в них всю свою душу, всю свою любовь к Афону, всё своё недюжинное мастерство и колоссальный труд. И всё это он делает для того, чтобы сохранить в памяти людей (особенно тех, кто не имеет возможности посетить это святое место) «тихий свет» Святой Горы Афонской. Имя художника многим известно — Василий Игоревич Нестеренко. Он частый гость нашей обители: то как паломник, то как послушник. Иногда он приезжает с сыновьями, иногда с друзьями. В монастыре он усердно молится в тихом полумраке храма, а потом берёт кисти и краски и идёт по бесконечным афонским дорогам и тропам в поисках новых сюжетов для своих картин.
И хотя эта книга о нём, она в первую очередь о самой Горе Афонской и, особенно, о русском Афоне. Это, действительно, симфония слова, собранная из многочисленных рассказов насельников Святой Горы и паломников, из уникальных сведений, выуженных из старых и редких книг об Афоне. Автору книги удалось неповторимым образом переплести обе эти симфонии — живописную и словесную, так, что каждая дополняет другую, подчёркивает её особенности, выставляет перед читателями самое существенное, что в ней есть. Так неравнодушное слово Андрея Панкратова и неуспокоенная кисть Василия Нестеренко позволят вам, дорогой читатель, как бы в реальности побывать на Афоне, заглянуть в его самые заветные уголки, почувствовать вкус монашеской жизни, ощутить ту тихую радость молитвы и послушания, которой наполнена вся Святая Гора.
Игумен Русского на Афоне Свято-Пантелеимонова монастыря
священноархимандрит Евлогий
И пришла Пасха Христова
Вера Михайловна испытующе осмотрела притихший класс. Ученики как по команде прекратили шелестеть тетрадками и учебниками. Наверное, важное что-то?
Учительница вздохнула, подошла к окну и, все время разглядывая унылую улицу, как-то трудно и долго подбирая слова, поведала «страшную историю» про мальчика, которого верующие родители силком повели в церковь. Она была замечательная учительница, но то ли ей самой не очень хотелось об этом рассказывать, то ли сам класс был не из пугливых, только жуть новоявленного гоголевского Вия ни за что не желала поражать чуткие ребяческие души.
Зато вечером Василий в одиночестве, в который уже раз, читал «Диканьку», и слезы накатывали сами собой, особенно при наступлении сказочной «Ночи накануне Рождества». Он живо вспоминал, как сам пел колядки со своими друзьями-товарищами и ходил от двора к двору на окраине скороговоркой славя Христа и собирая в мешок, скорее из любопытства и азарта непонятного обряда, чем от голодного желания, нехитрое угощеньице.
Но пуще и ярче всего отпечаталась в детской памяти Пасха. Бабушка была очень набожной, и на стене их выбеленного домика вместо картины, правда, в углу совсем темном, висела закопченная икона Спаса. Бабушка иногда подходила к ней и что-то шептала. Очень хотелось разобрать непонятные слова, но кроме «Господи Иисусе» ничего не запоминалось. Хотя «Отче наш» к окончанию школы он знал хорошо. Память, слава Богу, никогда его не подводила.
Отец был крещеным, мама в своей юности пела в церковном хоре, да и Василий был крещен тайно, но говорить об этом было не принято. Даже когда не было никого из посторонних. Тем не менее ходили на кладбище поминать родных, крошили хлеб на могилках и кормили птиц. А потом все чаще взрослые говорили про какие-то страшные запреты.
Как-то одна из маминых сестер загадала мудреную загадку: «Стоит мост на семь верст. У конца моста стоит яблоня, она пустила цвет на весь Божий свет». Откуда же было знать ему тогда о семинедельном Великом посте? Зато, когда появлялся в центре стола чудо-кулич из тяжелого янтарного теста, снабженный ванилью, кардамоном, цедрой и миндалем, роскошно было просто нюхать его и уже насыщаться.
Долгожданно выкатывалась солнечным припеком, дразнила несусветными и радостными ароматами бурная южная весна. Весь дом заходился в бесконечном суетливом хлопотании о чем-то. Мама красила «Богом данными» луковыми перьями яйца. А ему очень хотелось расписать их. Немудреные краски-то, вон они, остались от первых нарисованных баталий под гордыми красными звездами на тетрадке в косую линейку.
В воскресенье тайком направлялись в церковь. Небольшими группками. Вроде бы прогуливаясь хорошим солнечным днем, подгадывали аккурат под службу. Бабушка учила — нельзя катать яйца в сам праздник: «Христа прокатаешь». А вот в оставшуюся Светлую неделю вплоть до Красной горки и Троицы мальчишки на пустыре играли «по копеечке» и там Василий болезненно замечал и синие, от спиртовой древесной краски, сандаловые крашенки, и желтые «серпухи», и редкие мраморные, остроумно сваренные вместе с лоскутами и шемаханским шелком, и даже писанки с нанесенными трафаретом маленькими золотыми звездочками. Эх, точно надо было разукрасить доморощенно-скучные загорело-кирпичные бока… Он бы смог.
Обязательно кто-нибудь пытался запустить ради смеха «яйчат» — деревянных, неубиваемых в шуточных боях за разбитие скорлупы. Но до потасовок по поводу мелкого жульничания дело не доходило: какое-то снисходительно-веселое и милосердно-братское настроение носилось в воздухе, а пароль-возглас «Христос Воскрес!» тут же прогонял тучу на разгоряченных лицах.
Им, мальчишкам, и невдомек было, что когда-то Мария Магдалина преподнесла яйцо суровому императору Тиберию в качестве памятного дара вместе с радостной вестью о воскрешении
Христа. А когда правитель саркастически усмехнулся, что поверить в это так же сложно, как и в то, что яйцо вдруг станет красным, скорлупа немедленно приобрела цвет крови, пролитой Иисусом за людей. В школе им таких историй, конечно, не рассказывали, но тайный и чудодейственный трепет взрослых каком-то там воскрешении и вечной жизни передавался нехитрыми деревянными желобками или просто листом шифера совсем ненатужно и естественно.
Это потом, потом было его по-шмелевски трепетное «Лето Господне» в тихих замоскворецких переулках, уютный храм на Ордынке между Третьяковкой и родным Суриковским, настоящий пост во время диплома, причащение в далеком Нью-Йорке, первая, до «опускания души в пятки», исповедь, запрещенный альбом репродукций Храма Христа Спасителя, разговор с печерским монахом. «Символ Веры» — твердо и без запинки… И все это вперемешку с красным галстуком и комсомольским значком. Дед — большой советский ученый, между прочим, ректор горного института, пионерлагерь на Азовском море, клятва у Вечного огня. Кодекс строителя коммунизма — тоже твердо и на «пятерку»…
Какой ангел, на каких весах взвешивал, что хорошо, а что плохо? И как правильно? Все так жили, вместе со страной во времена, которые, как известно, не выбирают. Давно ушел, как заповедная Матера, под воду город маминого детства, рано не стало отца, переехал родной лицей из Лаврушинского, но то первозданное пасхальное настроение юности удалось сохранить. Осталось или передалось от родителей, как передается общая настроенность в семье… А еще — что это праздник всех, не только бабушки или мамы, каким-то образом тогда дошло до осознания, подарено было взамен всего несказанного.
Так Пасха вошла в жизнь безо всякого особого украшения (разговлялись все-таки скромно), кратким мальчишеским прикосновением к далекой тайне, которая проявлялась без слов, звуков, лиц, без всего наносного. Потом, уже став взрослым, он не раз удивлялся, что многие вещие смыслы, глубокие и сначала непонятные (да и некому было объяснять), чудом доходили поверх всего. Доходили, как сама Пасха, просто и естественно: «Вся земля да поклонится Тебе и поет Тебе…»
На Афоне в иных монастырях пост очень строг. Пост стал известен из евангельского сюжета: Христос уходит в пустыню и проводит там в одиночестве и голоде сорок дней, искушаемый дьяволом, обещающим превратить камни в хлеба. Этим завершается Великая
Четыредесятница, которую монахи всегда желают друг другу переплыть как море. Но не сам пост.
Библейские события неумолимо убыстряются. После сорока дней, когда Христос в пустыне побеждает нашего вечного искусителя, наступает Лазарева суббота, первый праздник вечной жизни. а затем — Вербное воскресенье, Вход в Иерусалим. Начинается Страстная седмица.
Всю эту великую неделю славная московская артель работает. Трапеза совсем короткая, времени почти не занимает. Но приходится, увы, сокращать и чтение правил. И так уже необъяснимо спрессованное афонское время изографы считают буквально по минутам.
Последний штрих, каждый художник знает, никогда не бывает последним.
Пасха на Афоне
Кажется, вот она вершина, уже совсем близко. Но только это очередной обман, на сей раз оптический. Еще «пахать и пахать». Потому как пошли самые трудные метры. Сродни тому первому шагу, обещанному когда-то художнику Василию Нестеренко прозорливым печерским иноком.
Келья Панагия с храмом была основана в 1665 году Патриархом Константинопольским Дионисием III на месте храма и каливы, в которой проживал Святой Иаков Новый, проповедник времен иконоборства. В сане епископа он за стойкость в деле иконопочитания был осужден на смерть от голода и жажды. По легенде, именно у этой скалы когда-то остановилась Богородица, осматривающая свои новые владения.
Обветшавший веками под натиском ветров, дождей и гроз, храм был восстановлен в 1972 году и отреставрирован в 2004-м. На высоте 1500 метров это единственное убежище для монахов и паломников.
При входе в небольшой зал художники с облегчением обнаружили с правой стороны импровизированный колодец. Туда стекает с крыши здания дождевая вода. А слева полыхал грубый камин, который разжигают не только для обогрева помещения, но и чтобы сварить еду, вскипятить воду для чая. Опытные паломники, сохранив немного сил, на подходе к Панагии начинают собирать хворост, дабы поддержать живительный огонь. А предусмотрительные прихватывают с собой газовые баллончики для мобильной горелки. Кто-то тащит даже спальные мешки, вязанки дров, тонкие матрасики (пленки), кто-то запасается термобельем.
За камином с левой стороны вход в единственную комнату, где расставлены двухъярусные кровати с панцирной сеткой для отдыха дошедших. Но поместится два десятка человек, не больше. Остальным охотникам подняться на гору приходится спать где придется — на бетонном полу, порой и на улице под отрытым небом. Два общих стола тоже почти все время заняты.
Но зато в конце зала — совсем небольшой храм Пресвятой Богородицы. Постоянных служб здесь не проводится, если только среди паломников не окажется священник с разрешением.
Что делать — помолились перед еле угадываемыми в свете единственной свечи иконами. Устроились на ночлег. А когда вышли, да еще и видно плохо, свет заготовленных заранее, но подсевших фонариков практически бесполезен. Молча — вверх и вперед. Гремящей поступью. Подчас помогая себе рукам. Изо все сил.
Предательски едет на каменной взвеси нога, скользит, кажется, прямо на тебя сосед. А прямо за спиной — дымящаяся туманная пропасть. Идти приходится цепочкой, одной незримой связкой. Только вместо надежной веревочной страховки — рука и голос того, кто за целый год не подвел, а, значит, и сейчас на него можно положиться.
Предутренний воздух отчаянно простужен, но спасает какое-то другое, «второе» или даже «третье» дыхание, похожее на пережитое в момент освящения их храма. Или, может, чуть раньше, когда сняли леса, а духовник и монахи, впервые увидев без помех общую картину, упали на пол, крестясь на расписанные, совсем новые стены.
Наконец у заостренной, неправильной формы мраморной скалы путники выбираются на небольшой мощеный пятачок с храмом и огромным валуном, на котором водружен железный крест три на четыре метра. Его, кстати, поставили русские паломники в самом конце XIX века. С тех пор он в одиночку и сражается с грозами, карами небесными на самом что ни на есть переднем святом крае.
«Прииде крестом радость всему миру». И только здесь вдруг «пробивает»: а ведь радость посещает не всякого. Терпеть по-христиански — это принять все допущенное Богом. В наказание, как урок, как предупреждение…
Как бы там ни было — Он допустил это во благо! Очень трудно подчас с этим смириться, но, если возмущаться, раздражаться, бунтовать — лишь хуже и тяжелее.
А радость? Ее пошлет Господь, когда найдет нужным. Суть афонского благоволения простыми, но точными словами выразил архимандрит Порфирий: «Пока мне хорошо живется на Афоне. Здоровье мое надежно. Меня греют два солнца, видимое и невидимое. Все силы души моей настроены ладно. Скуки я не знаю; врагов простил; друзей люблю; на людей не надеюсь, на Бога уповаю и молюсь ему пламенно, а делом своим занимаюсь прилежно…»
Много позже известный сербский философ и христианский писатель Павле Рак представил все объемнее: «И вижу: прозрачные, почти невесомые строения, освещенные первым утренним солнцем; башни, наперегонки с кипарисами тянущиеся к небу; веселые купола и крыши; подернутые дымкой, вырастающие из моря горы; лестницы и длинные переходы, в их лабиринтах исчезают еле слышные шаги; свет, мерцающий в сгущенном воздухе; синеватый ладан и трепет свеч, иконы и хоругви в торжественных процессиях: пурпур и золото, разлившиеся по полям; удлиненные черные фигуры — глаза опущены, — поднимающиеся по косогору; плаха и разбросанные по мостовой камилавки; башни и монахи в вихре пламени, каменные ступени в лунном свете; выбеленные временем кости, собранные в общей гробнице; белоснежные простыни, бьющиеся на ветру; овальные подносы, перегруженные лакомствами, возвращаемые почти нетронутыми; кисловатый запах старого кирпича; волны пения и шепот молитв, шум крыльев, журчанье вина; покосившиеся кельи и их жители, которые, вместе с ветхими стенами и своей полузабытой религией, осыпаются, уходят во тьму средневековья и выплывают из нее, под глухой звон колоколов, среди благоухания мерцающих лампад. Афон не на небе и не на земле — ветроград Пресвятой Богородицы. Теперь идите. Здесь много не разговаривают».
Первый храм на вершине построил, согласно преданию, в 965-м святой Афанасий Афонский, посвятив его Преображению Господню и завещав совершать в нем каждый год всенощные бдения.
