Земля

Вера. Земля. Человек. Три главных, коренных слова русской цивилизации, три основополагающих ее понятия, три кита, на которых она стояла и пока еще удерживается всеобъемлющее единство нации и государства. «У каждого народа есть Родина, но только у нас Россия», — убежден был русский философ Г.Федотов, уверенный, что словами этими нельзя никого озадачить в том роде, будто точно так же только у француза есть Франция и только у немца Германия. Нет, полного уподобления с кем-либо быть не может: Россия для нас не просто место рождения, воспитания и проживания, место приложения своих сил и сыновьего преклонения — она полная самотканность нашего естества и духа. Только в России, крестьянской стране, в одном ряду с окружающим нас природным миром мы имели как бы почвенное, растительное происхождение: в свой черед всходили из засевов, как солнышко, впитывали веру, на общем поле поднимались в народ, и сами давали засевы и питали государство. И как верно это земное равенство подметил наш современник по XX веку М.М.Бахтин применительно к творчеству: «Времена года, возраста, ночи и дни (и их подразделения), совокупления (брак), беременность, созревание, старость и смерть — все эти категории-образы одинаково служат как для сюжетного изображения человеческой жизни, так и для изображения жизни природы... Время здесь погружено в землю, посеяно в нее и зреет в ней. В его движении слиты трудящаяся человеческая рука и земля, его ход творят, осязают, обоняют (меняющиеся запахи роста и созревания), видят. Оно плотно, необратимо (в пределах цикла), реалистично». Трудно удержаться, чтобы не присовокупить к этим словам ученого живописный образ года, годового природного цикла из народной загадки: «Выросло дерево от земли до неба; на том дереве двенадцать веток, на каждой ветке по четыре кошеля, в каждом кошеле по семи яиц, а седьмое красное». В древности и плоть человеческая именовалась землей: земля еси, и в землю отыдеши. Плоть в землю, а для душ небесное обетование. Не было в мире народа, который бы так чувственно и родственно поклонялся матери родной земле и так органично ощущал ее в себе. Но и не было в мире народа, который бы, подобно нашему, принял веру как дыхание и назвался именем Христа. Только у русского поэта могли выдохнуться строки: «... всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя». Два поля обрабатывал крестьянин с одинаковым усердием, от двух насущных хлебов кормился, и ни одно из них не запустил, пока жив-здоров был сам. В самодержавной Руси прежде всего самодержцем был народ, а уж потом царь. «Крестьянское богатство царственное, — говорил Иван Посошков из XVII века в «Книге о скудости и богатстве», — а нищета — крестьянское оскудение царственное», нисколько не сомневаясь, что государство живет мужиком. Деревня — отечество наше еще с беспамятных времен, оттуда прежде закона пошли обычаи и традиции, скрепившие народ воедино лучше закона в его хозяйственном, нравственном и обрядовом порядке жизни. Перед незаслоненным ликом красоты мира Божьего деревня выпевала сладкие песни и творила язык... Подвиг творения народом русского языка невозможно ни переоценить, ни осознать в полной мере. Перед этим сокровищем, перед несметью самородного своего богатства немеет и сам язык; способный назвать все и вся, и даже больше, чем все и вся, под размер наших земных просторов и неохватной нашей души, перед собственной громадой и великолепием он невольно тушуется, говоря словом Достоевского, не в силах выразить свое состояние. Дело творения языка сейчас, кажется, кончено или почти кончено; все, чем он прибывает сегодня, имеет чуждое происхождение и вонзается в наш язык, как шипы, не давая выговаривать чисто, а ведь из поколения в поколение, из рода в род шла эта узорная ткацкая выделка сказывания сама собой, от душевной художественности и природного чутья. В.И. Даль замечает: «Ни чужие языки, ни грамматические умствования не сбивают его (мужика. — В.Р.) с толку, и он говорит верно, правильно, метко и красно, сам того не зная...» Русский язык, разумеется, имел не только самородный источник; в единой, сросшейся клади его мы и сами не всегда способны замечать заимствования. Но как только окунаемся мы в себя, в свои потайные созерцательные глубины, как только душевное наклонение убирает все лишнее — родниковой, чистой в обрамлении непорочного языка становится сама мысль, самое счастливое присутствие в мире. Вот отрывок из дневника Б.Шергина: «Попаду в деревню, и нет у меня сытости глядеть на эту светло-облачную небесность, на эти тропиночки меж дерев, на эти ряды белеющих, как свечечки, берез... Голуби на серебристой крыше сарая, стайка воробьев на изгороди. А по сторонам тропинки, ромашка. А вдали стена темных, важных, неподвижных елей. Нет сытости слушать и внимать шелесту листвы, шуму ветра, шороху дождя. Музыка тонкая и сладкая, вожделенная, любимейшая! Иной гул хвойного бора, совсем иначе шумит березовая роща. Вокруг нашего дома темнеют ряды елей и белеют купы берез. Под ними кусты ягодника и трава-метляк. При ветре они все будто разные инструменты симфонического оркестра. Разные, но звучат согласно и стройно. А речь и говоря дождя... Уж столько у дождя разговору со старинною крышею нашего домика! Видно, давно знакомы. Сначала редкие капли обмолвятся словом да помолчат. А потом все заговорят, зарассказывают спешно. Тучка-то торопится, деревень-то много надо облететь, каплям дождевым многое надо обсказать: то у них и спешная говоря-та. Ино в ночи долгую повесть дождь-от заведет. Я лежу да внимаю. Осенний дождь слушать люблю. Он мое мне рассказывает. Мерная говоря дождя, особливо осеннего спокой в душу приводит. Дождь-то знает, что я его слушаю, ведает, что я слушать его люблю, и он подолгу со мной свою беседушку ведет, все мне обскажет. Мое говорит, моему уму норовит, речи- беседы дождей, радостных вешних или грозовых летних, или осенних тихомерных — всегда они, эти речи дождевые, уму-разуму и сердцу-хотению желанны и любезны». Я сознаю, что представлять столь высокому собранию подобные слишком уж обыкновенные и как бы «погодные» настроения — надо ли? Но это наша живая пуповина от матери родной земли, наше неотмершее чувствилище. Из них, из этих незадачливых, казалось бы, проникновений в плоть природного мира, из нашей свойскости с ним, из способности внимать речам дождя и ветра, окунаться в невыразимом счастье самоотречения в солнечные закаты и восходы, уноситься с земли в полыхающее звездное небо — из всего этого и составляется наша особая мироощутительность, наша органичность, наша сыновность. Эти наши внутренние просторы и грады зазвучали и засветились потом в литературе, да и во всех художествах, а также в философии, которая не стала и не могла стать никакой иной, кроме как духовной. Но еще прежде эти дары помогли нам восприять веру православную с такой искренностью и глубиной, будто мы всегда ее чаяли; и это потому, что гнездовья наших душ для встречи с нею были подготовлены заблаговременно. Деревня, в определении Даля, — крестьянское поселение без церкви. Так оно чаще всего и было, так и есть. Но вот удивительное свидетельство из времен Отечественной войны, притом не с нашей, а с немецкой стороны, документ, имеющий отношение к угнанным в Германию на физические работы женщинам. Цитирую: «Из Бреслау один начальник отдела учета доложил: остербайтеры должны у меня регистрироваться для заведения на них карточек. При этом они почти все заявляют о своей принадлежности к Православной церкви. При указании, что в Советском Союзе господствует безбожие и пропагандируется атеизм, они объясняют, что это имеет место в Москве, Харькове, Сталинграде, Ростове и других крупных промышленных центрах; в сельской местности советские русские являются очень религиозными. Почти каждый из опрошенных русских доказывал свою христианскую веру тем, что имел с собой цепочку с крестиком». И второе свидетельство из того же Бреслау: «Фабрика кинопленки «Волырен» сообщает, что при проведении на предприятии медосмотра было установлено, что 90 процентов восточных работниц в возрасте с 17 до 29 лет были целомудренными. По мнению разных немецких представителей, складывается впечатление, что русский мужчина уделяет должное внимание русской женщине, что в конечном итоге находит отражение также в моральных аспектах жизни». Церковь в деревне, разумеется, не помешает, казачьи станицы без церкви не жили, но и в отсутствие ее сама пропитанная верой почва, обнесенная везде и всюду житиями святых, внушала и поддерживала церковность как верховный закон народного бытия. Вера плодоносила здесь вместе с хлебом и здоровой консервативной жизнью, вместе со страдными циклами, в которые вводили и из которых выводили красные церковные дни, чтимые беспрекословно. Еще столетие назад Россия на 90 процентов оставалась крестьянской страной. Это значит, что приток в города шел из деревни. Испокон веку приносила она туда свою силу, чистоту, трудолюбие, здоровье и умелость. Из былины доносится: «Гой еси, Чурила Пленкович! Не подобает тебе в деревне сидеть, подобает тебе, Чурила, в Киеве жить, князю служить!» А наипервый русский богатырь Илья Муромец, ставший русским святым?! Шли из деревни Ломоносовы и Менделеевы, Аксаковы и Лесковы, Некрасовы и Есенины, Коненковы и Васнецовы, Мусоргские и Рахманиновы; крепостная Параша Ковалева стала великой оперной певицей Прасковьей Жемчуговой, а затем графиней Шереметевой; Ваня Вениаминов из глухого села на реке Лене возвысился в своем великопастырском служении до Святителя Иннокентия, митрополита Московского и Коломенского. Перечень этот можно длить и длить до бесконечности. В советское время, когда крестьянскому происхождению открылись дороги в университеты и академии, герой Василия Шукшина со свойственной ему горячностью говорит об этом так: «А в чем дело вообще-то? Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так смотришь — выходец из деревни. Што ни фигура, понимаешь, так — выходец, рано пошел работать». Все это говорится не для того, чтобы возвысить деревню, идеализировать ее и доказать ее первенство в судьбе России. В этом нет необходимости. И город, и деревня всегда оставались на своих местах, как их Господь и власть устроили, каждая сторона исполняла свою службу. Одно не вызывает сомнений: деревня всегда была надежным фундаментом России, видимой и невидимой твердью, кладом, где всего-всего Богом и человеком заложено в избытке, тылом настолько бескрайним и могучим, что не могло быть ему, казалось, никакого износу. Сама земля взращивала своих детей на корне здоровом и бесшатком и закладывала в них силы и таланты, свойственные духовной плоти России. Оттого и повелось: потребовалась молодой Петровской академии защита от засилья немцев — и по тому же перекатистому зову, который скликал былинных богатырей, вышел из поморских лесов Михайло Ломоносов; зачастили в XVIII веке европейские сочинители насмехаться над Россией: не дано-де русским даже до мышеловки додуматься — и самоучка Иван Ползунов первым в мире разработал проект паровой машины; приповадились в послереволюционной России литературу склонять то к местечковому, то к комиссарскому языку — и поднялся Шолохов с «Тихим Доном»; захороводились, заплясали в музыке нотки с рожками — и из курского песенного края выступил Георгий Свиридов; в самую лихую годину, когда над Отечеством нависла угроза быть ему или не быть, пришел на передовую Георгий Жуков... Мужика в деревне не надо было учить патриотизму — он был у него в крови; мужик не нуждался в понуждении к национальному чувству — он весь из него состоял, не всегда, впрочем, разбираясь, что это такое, но исполненный им настолько, что братство в многонациональной российской семье принималось им так же естественно и дружественно, как всякая необходимая Богоданность. Как не преклониться перед мудростью народной, которая века и века назад указала направление грозящей России опасности! До чего просто и до чего верно: сверху небо, снизу земля, а с боков ничего нет — оно и продувает. Боковины свои мы и не сумели охранить. Это еще пушкинская мысль применительно к традиции: что пребывает в России, то ко благу ее; что не вмещается — то соблазн и опасность. От славянофилов и до Столыпина звучало предостережение: «Нельзя к русским корням и русскому стволу прививать чужестранный цветок» — и не предостерегло. Один из последних славянофилов XIX века А.Кошелев, работавший над программой освобождения крестьян, уверен был: «Скорее вода пойдет против своего обычного течения, чем русский поселянин может быть оторван от земли, упитанной его потом». Во весь XX век отрывали его от земли — раскулачиванием и насильственной коллективизацией, изгнанием с поля потомственного пахаря, который по утрам солнце в поле выводил и по вечерам на покой его отпускал. А вместо него приставили на поле погонялу-уполномоченного. Только стали обживать колхозы — появились совхозы; только притерпелись к укрупнению, началось разукрупнение, а потом опять укрупнение... В 80-х миновавшего столетия, когда без канадской и американской пшеницы и дюжить уже не могли, толстолобые ученые-экономисты объявили о неперспективности русской деревни, прекрасно понимая, что без деревни Россия — не Россия. «Современники, страшно!» — по другому поводу воскликнул Гоголь, но слова эти поднебесным набатом бьют и бьют скорбно над бесконечным кладбищем, в которое превратилась русская деревня. Гробами торчат брошенные людские жилища, в руинах лежат разграбленные фермы, гаражи и склады, поля заросли кустарником и осинником, овраги, как гигантские змеи, наползают на вековую обжить; последние поселяне, кому некуда бежать, с лета и до поздней осени бесконечными живописными колоннами выстраиваются вдоль больших дорог, торгуя не плодами земли, а плодами тайги. Деревня разрушена, обесчещена, вывернута наизнанку и выброшена на свалку, а свалка эта занимает теперь пол-России. Невеселую эту картину погибели русской деревни нельзя, конечно, назвать повсеместной: и сеют еще, и пашут, и урожай в богоданные годы собирают неплохой. Уцелела деревня в Башкортостане, на Белгородчине и Орловщине... трудно отделаться от впечатления, что уцелела благодаря стоящим на страже и окаменевшим в чистом поле былинным богатырям — иное, не сказочное, объяснение как-то не дается. Распахиваются заново кое-где и запущенные поля, сами себя принимаются кормить на арендованных землях промышленники, не надеясь на государство, которое по рукам и ногам, как в полоне, крепко- накрепко стянуто рыночными путами. Но у промышленнков и производство зерна промышленное, и называют они его не хлебушком, а продукцией, и ни лелеять, ни приласкать его не умеют. В теперешнем хлеборобном деле земля отчуждена от пахаря, а пахарь от земли, прервалась меж ними таинственная связь, исчезло родственное сцепление, произошло обоюдное чувственное остывание. Чтобы остаться деревне деревней — надо вернуть весь прежний строй бытия и миропорядка, поэзию, обычаи, вековечное чутье на доброе и дурное, способность рожать детей в неизносной рубашке все того же крепкого покроя, к которому никакая зараза не пристанет. Возможно ли это — при существующем сегодня в нашей стране государственном строении чужой архитектуры и чужого духа — трудно сказать. Возможно ли — когда деревню не спасают, а добивают, изымая из нее последние общинные крепи — фельдшерские пункты, библиотеки, школы. Государство, пока оно обитает на земле, вынуждено и опираться на землю, другой опоры у него нет, но это опора не живой ногой, ощущающей токи тысячелетней почвы, а мертвым протезом, культей. Живая нога отмерла, атрофировалась от бездействия и глухоты. Но государство, кажется, этим мало озабочено. Оно, как вахтовик-остербайтер, продолжает качать нефть. А на голой нефти, оставив в небрежении и поле, и все иные труды, которыми кормилась и строилась Россия, можно далеко укатить, так далеко, что и Россию потом не найти. Иван Солоневич когда-то сказал: «Народу с ослабленным чувством любви к своей стране (заметьте: не к родине, а к стране. — В.Р.) не могут помочь никакие законы, уставы или идеи. Нет инстинкта любви. Нет государственного инстинкта. Народ — кончен». Солоневич имел в виду советское время, но пришлись его слова особенно метко по нашему. Будем надеяться, что народ все-таки устоит. В помощь ему теперь еще и вера, а она способна дать и инстинкт любви, и инстинкт справедливого государства под материнским началом России.